Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Молодцы! Антон Иванович, а ведь в «Октябре» пшеничка не хуже, нежели в «Эльбрусе». — И, обратись к довольному Крахмалеву, добавил: — Спасибо вам, Степан Петрович, вы нас порадовали! Сколько планировали взять с гектара?
— Тридцать шесть! — четко ответил Крахмалев.
— А сколько возьмете?
— Более сорока! — не моргнув глазом, ответил Крахмалев.
— Не торопитесь, Степан Петрович, — сказал Щедров. — Скажите гоп, когда перескочите.
— А мне эта смелость нравится, — сказал Калашник. — Более сорока центнеров с гектара! Что еще нужно?
— Солнышко-то уже где! — Щурясь и прикрывая глаза ладонью, Крахмалев посмотрел на небо. — Тарас Лаврович, как вы насчет того, чтобы отобедать за скромным колхозным столом?
— Как
Щедров не ответил.
— Пообедаем на лоне природы, — пояснял Крахмалев. — Домик рыбака в настоящее время на ремонте. Но у нас есть одно укромное местечко близ Кубани. И лес и вода рядом. Так что прошу, поедемте.
Местечко, куда подкатили машины, и в самом деле можно было назвать укромным. Оно находилось в пойме и было примечательно тем, что поросло высокими травами и от людских глаз было укрыто густым, непролазным карагачем. За карагачем, совсем близко, шумела Кубань, как бы располагая к раздумью. Берег отлого уходил прямо к воде.
Выйдя из машины, Калашник сразу же заметил над лесом курчавый, сизого оттенка дымок. Потянул носом и ощутил те приятные запахи, которые бывают только на пикниках, когда шампуры с шашлыком кладут прямо на раскаленные угли. Да, точно, Калашник не ошибся: на поляне догорали два костра. На одном варилась в ведре уха. Русанов, подвязанный фартуком, заправлял ее мелко нарезанной петрушкой и укропом. Второй костер был обложен кирпичом, как стенками, и там жарко полыхали угли. Двое дюжих мужчин, засучив до локтей рукава, переворачивали над углями шампуры, и с румяного, сочного шашлыка на огонь падали и с треском загорались капли жира.
«Внешне все выглядит обыденно и просто, и ничто, кажется, не может омрачить настроения. Меня же охватывает грусть и какое-то странное чувство неприязни ко всему, что я здесь вижу, — думал Щедров, стоя на берегу и глядя на шумно несущийся поток. — Меня не радуют ни хлопоты у костров, ни аппетитные запахи жареной баранины. Противно думать, что все это делается исключительно для того, чтобы накормить Калашника и меня и чтобы мы были сыты и довольны и едой, которую нам предложат, и уважением, которое при этом нам окажут. Только ради этого привезли сюда стол, стулья, посуду, только ради этого обед устраивается не в станице и не на полевом стане, а в лесу, близ реки. Мне непонятно, зачем жарят столько шашлыков и варят целую цебарку ухи и почему Крахмалев так весел и так старательно разрезает буханки, а в воде, остывая, купаются бутылки? Ведь можно было бы накормить нас, скажем, в полеводческой бригаде, где, как известно, варят отличные кубанские борщи, и это было бы и естественно и по-человечески просто. Крахмалев же увез нас в лес, к берегу, как он говорил, на лоно природы, и мы, не возражая, поехали, даже не спросив, ради чего нужно туда ехать и за чей счет устраивается это угощение. И нужны ли вообще такие обеды, а проще сказать — эти ухищренные приемы подхалимов? Неужели подобные мысли беспокоят одного меня и не беспокоят Калашника? Помню, еще в комсомоле он поощрял льстецов и любил, когда подчиненные относились к нему с подчеркнутым уважением. Сам он, как правило, спиртного почти не пил, но любил веселое застолье, высокопарные тосты, и эта черта характера, видимо, не только осталась в нем, но и разрослась, как разрастается сорняк там, где с ним не ведется борьба».
Неслышно подошел Калашник. Обнял Щедрова сзади за плечи, сказал:
— Стоял он, дум великих полн! Что так загрустил, Антон?
— Что-то нерадостные мысли лезут в голову.
— Гони ты их от себя, эти нерадостные мысли! С урожаем-то в районе, теперь я вижу, в общем, неплохо!
— Мысли мои сейчас не об урожае.
— А о чем же?
— Тарас, пока идет приготовление к пиршеству, пойдем погуляем вон по тому прибрежному песочку.
Видно, еще ночью вода убавилась и отошла метра на два. Открылась вдоль берега белесая каемка, идти по которой было мягко и легко,
— Так о чем же твои думы, Антон? — Калашник усмехнулся. — Может, влюбился?
— Не могу, Тарас, понять, зачем все это?
— Ты о чем?
— О пикнике.
— А как, по-твоему? — спросил Калашник. — Должны мы сегодня обедать или не должны?
— Пообедать можно без этого… без особого приготовления.
— Согласен, можно. Можно и вообще не обедать. Все можно! — Калашник остановился, посмотрел на отпечатки на песке своих следов. — Но нам, руководителям, нельзя, не годится быть сухарями и этакими аскетами. Не понимаю, что ты увидел в этом обеде такого страшного? Нас хотят угостить шашлыком, ухой и делается это от души, искренне, а мы капризно отворачиваемся да еще и начинаем читать мораль. Этот ты хочешь?
— Мораль можно не читать, но и поощрять подхалимство тоже не надо.
— Зачем же во всем видеть только зло? — Калашник сделал два шага и снова посмотрел на отпечатки своих ботинок. — Ведь низовые кадры у нас неплохие, даже можно сказать, хорошие кадры! Их надо уважать и не показывать свое высокомерие. В данном случае мы обязаны быть демократичными и доступными. К тому же не следует забывать, что мы тоже люди и нам, как говорится, ничто человеческое не чуждо. Необходимо принять во внимание, что наше присутствие на этом обеде принесет и Крахмалеву, и Русанову, и бригадирам удовлетворение и радость. Да, да, не надо бояться этих слов, — удовлетворение и радость.
— Не думаю.
— Напрасно. И не надо, Антон, тревожиться оттого, что мы пообедаем на берегу Кубани вместе с руководителями колхоза, потому что мы ничего плохого не сделаем и свое достоинство не уроним, — заключил Калашник, пройдя еще два шага.
— Видимо, по разному мы понимаем это самое достоинство.
— Тогда я могу лишь сожалеть.
— Тарас, позволь мне уехать!
— Не капризничай, Антон, и не валяй дурака!
— Дело тут вовсе не в капризе, а в том, что я не могу участвовать в этой церемонии. — Худое лицо Щедрова налилось бледностью. — Смотр района, как я понимаю, завершен. Если у тебя есть какие-то пожелания или указания — прошу их высказать. Тут, на живописном берегу, мне делать нечего. А дома меня ждут дела.
— Хочешь показать свою гордыню и проявить неуважение к людям? Можешь уезжать, упрашивать не стану. — Калашник сделал еще два шага и остановился. — Только твой поступок не к лицу секретарю райкома… Ну, довольно об этом. Еще о чем твои думки?
— Меня тревожат наши с тобой отношения. С некоторых пор они стали и странными и непонятными.
— Вот как! Ну и что?
— Ты со мной неискренен, и меня это огорчает. Мы давние друзья и не можем…
— Погоди! — перебил Калашник. — В чем же ты усматриваешь мою неискренность?
— Хотя бы в том, что говоришь со мной только об урожае.
— Так ведь это же сейчас главное! — с изумлением в голосе воскликнул Калашник. — Неужели этого не понимаешь?
— Но ведь жизнь в Усть-Калитвинском районе — это не только урожай. Как известно, высокие урожаи умеют выращивать и в Канаде.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Только то, что жизнь в районе, как вот эта горная река: то разольется, выйдет из берегов и зашумит, то обмелеет и оголит, как вот сейчас, берега и приутихнет. — Щедров смотрел на сырой песок и на мелкую, обкатанную бурунами гальку. — Если продолжить это сравнение, то следует сказать: экономическая и духовная жизнь в Усть-Калитвинском за последние годы заметно обмелела, ее быстрины замедлили свой бег, и в этом повинны мы, райком. Ты же как член крайкома не спросил, не поинтересовался, что у нас с этими быстринами, как мы живем, что у нас болит и что нас радует. Через два дня у нас состоятся пленум райкома и сессия райсовета, и созываются они не для парада и не ради пустых словопрений.