Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Шрифт:
— Не было и нет Казачьего куреня? Да как же все это понимать, Тимофеич? Ты шутишь!
— Так и понимай. Нету у нас Казачьего куреня, и никогда не было. Что тут еще непонятного?
— Стоит же он, красуется, стервец, на берегу озера! — Казаков улыбнулся еще слаще. — Ей-богу, шутишь, Тимофеич! Ну, скажи, что шутишь!
— Нет, Казаков, мне не до шуток: я говорю серьезно. Запомни: не было в «Холмах» этого злачного места, и никогда о нем не вспоминай. Ясно?
— Вот теперь-то и вовсе не ясно, все потемнело, и через то позволь мне говорить с тобой откровенно, начистоту.
— Позволяю. Говори, только покороче.
— Не хотелось, а придется сказать. — Казаков вмиг погасил сахарную улыбочку, поспешно вытер платком багровое лицо. — Тимофеич,
— Давай без предисловия…
— Прошу тебя, умоляю, как брата родного: откройся, скажи чистосердечно, что с тобой приключилось?
— Решительно ничего.
— Неправда! И ты не делай удивленный вид, все одно не поверю. Сколько годов мы шли, что называется, нога в ногу, и как хорошо шли! А теперь? Я не слепой и вижу: что-то неладное происходит с твоей психикой и с твоими нервами. Я не врач и не могу сказать, что именно с тобой происходит. Может, тебе следует обратиться к специалистам медицины или поехать полечиться в санаторий? Ведь ты же за свою жизнь ни разу в санатории не был!
— По-твоему, я болен?
— Истинно так!
— Что тебя привело к такому странному выводу?
— Дорогой Михаил Тимофеевич, любой человек, ежели он во всех отношениях здоров, ежели у него нормальная психика и не расстроены нервы, не может перемениться так, в один миг, что называется, ни с того ни с сего. А ведь ты не то что переменился, а как бы переродился, да так переродился, что и родная мамаша тебя бы не узнала… Ну, я уже не говорю о том, что ты стал какой-то тихий, смирный, какой-то чрезмерно вежливый, обходительный. Я понимаю, время у нас зараз такое, что грубить никак нельзя, социалистическая демократия и все такое прочее… Но нельзя же так круто поворачивать! Просто не нахожу слов и не знаю, как же… Может, умолкнуть?
— Зачем же умолкать? Договаривай. Что же оно — «нельзя так круто»?
— Тимофеич, скажу по-мужски, откровенно и начистоту. Можно?
— Коль начал, так и говори.
— Только разговор получится длинным. Есть у тебя свободное время?
Стоявшие в углу высокие часы с тремя медными гирями и медным, похожим на луну маятником, как бы желая ответить на молчаливый взгляд Барсукова, пробили семь раз, и когда стихли их густые, как у церковного колокола, звуки, он сказал:
— В восемь я поеду в «Россию», потому что ровно в восемь тридцать меня будет ждать Харламов. А опозданий, как известно, Харламов не любит. Да и я не люблю.
— Уложиться в полчаса мне будет трудновато, но я постараюсь, — согласился Казаков, с опаской поглядывая на задумчивое, с ввалившимися щеками лицо Барсукова, еще не зная, с чего начать. — Только давай условимся: любо не любо, а ты слушай и не перебивай, и ежели что не так, не по душе, — извиняй…
— Не тяни, Нилыч!
— Сперва о моих предположениях: Тимофеич, ежели считаешь себя здоровым и вполне нормальным, то ты, чертяка, не иначе влюбился! Ей-ей влюбился! — Казаков прошелся по кабинету, выставляя грудь вперед. — Все приметы налицо! Можешь усмехаться и помалкивать. Но тебе, думаю, интересно знать, что же привело меня к такому неожиданному и такому смелому выводу?
— Да, интересно.
— Первый и самый верный признак — быстрое изменение твоего характера! — уверенно заявил Казаков, остановившись у окна. — По себе знаю, ибо со мной этакий грешок уже приключался. Практикой доказано: когда с нашим братом, да еще и в немолодые уже годы, приключается эта самая влюбленность, — беда! Мы делаемся как шальные, будто умом тронутые. Бабы, так те в таких трудных ситуациях даже умнеют и держатся молодцом, а мы сразу кидаемся в такую дурость, что диву даешься… Второй признак — станичный брёх, какой мимо ушей никак не пропустишь.
— О чем же тот брёх? — спросил Барсуков и снова посмотрел на часы с медными гирями.
— Брёх тот касается тебя и Дарьи Васильевны… Болтают разное, даже трудно поверить. Да ты что, неужели ничего не слыхал?
— Нилыч, сам-то ты веришь в то, о чем болтают в станице? — не отвечая, спросил
— Лично?
— Да, лично.
— Лично я не верю, потому как дело это невозможное. — Тут Казаков обе ладони положил себе на грудь и слегка наклонился. — Конечно, слов нет, Дарья Васильевна собой хороша, по-завидному красивая. Есть, есть в ней та искорка, каковая зажигает, и на сей счет у меня никаких сомнений нету. Однако имеется одно заковыристое «но» — ее должность. Это же неприступная для мужчинского желания стена! Высочайшая преграда! И перешагнуть через ту стену и через ту преграду, бьюсь об заклад, предприятие сильно опасное, свободно можно поплатиться партбилетом. Да и сам ты, я говорю откровенно, не из тех дураков, кто не знает, что нельзя очертя голову бросаться в пропасть. По этой причине и нету моей веры. Хотя, конечно, чем черт не шутит… Но лично я сужу так: то, о чем станичники болтают, — это же обычный трёп, ибо известно: на чужой роток не накинешь платок. Да к тому же некоторые малокультурные личности, каковые имеются в нашей станице, сильные охотники почесать языки. Но это, Тимофеич, еще не то, что я назвал «нельзя так круто».
— Что же еще? Говори.
— Продолжу. Но тут мои суждения пойдут вглубь, в самый корень. Желаешь знать, куда именно? В твое выступление на собрании актива.
— Ты же говорил, что моя речь тебя потрясла.
— И не отрицаю. Но в каком смысле и почему? Вот загвоздка! — Казаков волновался, часто мигал глазами. — Как ты думаешь, почему тебе аплодировали? Не знаешь? А я знаю. Аплодировали тебе исключительно потому, что Михаил Барсуков попер против Михаила Барсукова. Сам себя взял за горлянку и придушил при всем народе и тем самым обрадовал. Кого? Своих недругов и завистников.
— Чем же я их обрадовал?
— Тем, что такого выступления от тебя никто не ждал.
— Не то говоришь, Нилыч, не то.
— Не веришь? Я поясню свою мысль, — смело продолжал Казаков. — Что получилось, ежели поглядеть на твою речь рассудительно? Неувязка! Дорогой Михаил Тимофеевич, получилось непонятное и необъяснимое. Я уже сказал: Барсуков попер против Барсукова. Ты сам себя осмеял и при всем народе надавал сам себе пинков. А что в итоге? Кому это было на руку? Только твоим недругам, Тимофеич, и твоим завистникам, и они-то первыми зааплодировали. Вот какая нехорошая штуковина получилась в итоге! Я уже говорил, что Андрей Терентьевич Добродин весьма метко назвал тебя орлом. Очень верно подметил! Однако — и об этом я из уважения к тебе умолчал — тот же башковитый Добродин не преминул заметить и другое, а именно: этот орел, говорит, в поднебесье не взлетит, сломает свои крылья. А почему? И отвечает: потому что без всякой на то причины решился нарушить общий строй, и мне, говорит, по-человечески жалко Михаила Тимофеевича Барсукова. Ведь он же, говорит, всего достиг, и в такие свои молодые годы, Чего, спрашивает, ему нужно, какого кляпа? И еще, между прочим, там, в «Подсолнухе», Андрей Терентьевич выразился иносказательно: все вороны, говорит, имеют одну масть, а белую или зеленую ворону никто еще не видал, потому как в природе таковой птицы не существует. Подумать только: сказано кратко, просто и умно!
— Что-то сильно правится тебе Добродин, — заметил Барсуков.
— Какая разумная голова! Он же тысячу раз прав в том смысле, что действительно никому не дано быть белой вороной, а тем паче ломать общую шеренгу, — продолжал Казаков, снова волнуясь и мигая глазами. — И самое наглядное подтверждение этой его правоты я увидел только что в твоих же словах, когда ты на полном серьезе утверждал, что Казачьего куреня, дескать, у нас не было и нет. Да как же так — не было и нет? Не обижайся, Тимофеич, но я буду принципиален и откровенен до конца: такая, извиняюсь, химера может прийти в голову человеку, умственно тронутому, ненормальному либо черт знает еще кому… Но ты же, ты же, Тимофеич, находишься в своем уме и в здравой памяти, и я-то тебя знаю как облупленного, ты же совсем не такой, каким захотелось тебе показаться… И твоя речь…