Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Бабаевский Семен Петрович

— Думаю, не только одному мне, — не утерпел Барсуков. — Видеть свои недостатки и самому их изживать — разве это плохо?

— На словах — да, звучит оригинально и смело.

— Так должно быть и на деле!

— Разберемся, что же плохого ты увидел в себе, собственно, не в себе, а в том, выдуманном тобою председателе? — продолжал Харламов, отодвинув пустой стакан. — Ничего страшного! Ну, прежде всего ты увидел то, что в «Холмах» ты был единоначальником и теперь таковым быть не желаешь. Но позволь спросить: разве плохо, если единоначальник быстро, оперативно делает доброе дело, нужное для колхоза и колхозников, и если своей властью решает важные, не терпящие отлагательства вопросы? Хозяйство «Холмов» огромное, оно требует глаз да глаз, и нельзя по всякому пустяку устраивать дискуссии и разводить прения. В практике нашей работы бывают такие моменты, когда вместо проведения заседания всем членам

правления следует отправиться, к примеру, на прополку свеклы. Во всем, Михаил Тимофеевич, необходимо чувство меры, а у тебя, как видно, ее, этой самой меры, частенько не было. Второе: тебя испугал Казачий курень, свое же детище. А почему? К нам в станицы приезжают командированные и даже зарубежные гости. Как с ними быть? Где им спать? Где пообедать, позавтракать? Вопрос жизненный. В «России» тоже есть дом, правда, стоит он не на живописном берегу озера, а в самой станице и называется не куренем, а домом для приезжих. Сегодня мы там пообедаем, и ты увидишь, так сказать, наш курень. Проще говоря, это нормальная, со всеми удобствами гостиница. Ты же построил таковую гостиницу не в станице, а на берегу озера, — это и была никому не нужная крайность. Назвал не гостиницей, а Казачьим куренем, звучит красиво, а тоже никому не нужная крайность. На какое-то время ты запамятовал, что мы живем в станице и что от станичников ничего не скроешь — ни хорошего, ни тем более плохого, да и скрывать-то нет нужды. Твои холмогорцы видели этот курень, знали, что туда привозят гостей, и не молчали. По станице поползли слухи, толки, сплетни. Теперь ты восстал против Казачьего куреня, вышел на трибуну и, бия себя в грудь, начал каяться — опять никому не нужная крайность. Или еще одна крайность — звездочка. Носил, никогда с нею не расставался, к этому все привыкли — и вдруг перестал носить. Почему? Что случилось? Люди это видят и понимают неправильно, то есть не так, как понимаешь ты.

— Василий Васильевич, а ведь вы тоже не носите свои звездочки!

— Ношу, только по праздникам, — ответил Харламов. — У меня имеется специальный парадный костюм, ты его видел. Так вот: на пиджаке этого костюма в надлежащем порядке развешаны мои награды — и военные, и трудовые, марьяновцы знают: на торжественное собрание или вообще в праздники я всегда появляюсь, как генерал, во всех своих регалиях. А в будни — без них, как сегодня.

— Вот и я хочу как вы.

— Зачем же как я? Как я, тебе не надо. Ты Барсуков, а я Харламов, тебе еще только за сорок, а мне давно уже за шестьдесят. И вот мой тебе совет: всегда и во всем будь самим собой, не выделяйся, не оригинальничай.

— Значит, что? Нельзя нарушать общий строй?

— Почему нельзя? Можно, если нужно. Но зачем пускаться вскачь там, где надлежит идти нормальным шагом? Вот этого я не понимаю.

Наступило молчание, да такое тягостное и такое неприятное, что Барсуков долго сидел не двигаясь и не в силах поднять голову, и по тому, как по-мальчишески пунцово заполыхали его крупные уши, было видно, что он обижен и что в душе ругал себя за приезд к этому поразительно спокойному и самоуверенному старику. «Черт меня сюда принес, — думал он, набычившись! — Нашел у кого искать совета. Ведь он же всегда, сколько я знаю, гнет свою линию, и ему не понять ни моих тревог, ни боли моей души»…

И вдруг, не сказав ни слова, Барсуков поднялся, ладонями деловито подобрал спадавшие на лоб волосы, невесело, через силу, улыбнулся.

— Спасибо, Василий Васильевич за прекрасный чай, — сказал он, не глядя на Харламова. — Мне пора в Холмогорскую!

— Обиделся? — спросил Харламов, продолжая сидеть, удобно развалившись в кресле. — Напрасно. Сам же просил быть предельно откровенным. Вот я и старался… Но о самом главном так и не сказал, не успел.

— Что ж оно, это самое главное?

— Твое душевное состояние. Ох, как трудно тебе сейчас придется в «Холмах»! Другой бы на твоем месте попросил бы отставку.

— Пугаете?

— Просто говорю по-дружески. — Харламов поднялся тяжело, руками опираясь о подлокотники кресла, было видно, что засиделся, суставы отекли. — А в Холмогорскую уехать еще успеешь. Ты мой гость, и так, без обеда, я тебя не отпущу. — Он посмотрел на свои ручные часы. — О! Обед-то уже готов! Сейчас мы подкрепимся, а потом осмотрим хозяйство «России» и непременно побываем в оранжерее. Я хочу, чтобы ты увидел наши цитрусовые.

Зазвонил телефон, Харламов поднял трубку. Из Холмогорской звонила Даша. Поздоровалась с Харламовым и, узнав, что Барсуков находится рядом, попросила передать ему трубку. Барсуков слушал молча, покусывая нижнюю губу, хмурился, ломая тонкие брови.

— Хорошо, я поеду прямо отсюда, — сказал он и, положив трубку, посмотрел на Харламова таким взглядом, каким смотрит на отца провинившийся

сын. — Солодов меня разыскивал. Просил приехать.

— И все же без обеда не уедешь даже к Солодову, — приветливо улыбаясь, сказал Харламов. — А хозяйство «России» и цитрусовые посмотришь как-нибудь в другой раз. Ну, прошу! Пойдем в наш, так сказать, Казачий курень!

45

«Так вот оно что такое — „перерос самого себя“… А я все думал, гадал и никак не мог разгадать. Все что угодно можно было предполагать, только не это, и обо всем можно было думать, но только не о таком повороте… А я, дурак, размечтался, засмотрелся на свою персону со стороны, свои промашки увидел, строил радужные планы, даже помчался в „Россию“ поучиться у Харламова и перенять его опыт. А теперь все это мне ни к чему. Еще недавно я был убежден, что ни я без Холмогорской, ни Холмогорская без меня и дня прожить не можем. Любовь взаимная и, так сказать, до гробовой доски. Вышло же все так обыденно и так по-будничному просто, что обыденнее и проще не придумаешь. Меня разыскали по телефону, просили приехать, я не замедлил явиться — и вот все, конец… И только не обыденно и не просто то, что в душе у меня скребут кошки и мне до тошноты тоскливо. Кто знает, как холмогорское, уже немолодое дерево приживется, когда его перенесут и посадят на новом, непривычном для него месте? Зазеленеет ли? Пойдет ли в рост? Харламов иносказательно сравнивал нас, председателей, с воронежскими битюгами. Теперь я уже не битюг, а скорее всего резвый скакун. Разогнался во всю прыть, летел галопом, и вдруг это неожиданное препятствие, а за ним — саженный ров с водой. Остановиться коню или лететь напропалую? Остановиться плохо, можно сломать ноги, и не остановиться опасно, можно не взять препятствие… Я не остановился. Не мог этого сделать. Да мне и некогда было как следует подумать. И о чем, собственно, думать? Не о чем. За меня подумали другие. Солодов сказал: „Сверху всегда виднее, горизонты пошире. К тому же, — добавил, помолчав, — ты в „Холмах“ не фермер и не можешь делать то, что тебе вздумается“. Сказано строго, но справедливо. Я и сам понимаю, все, что имеется в Холмогорской, хотя и дорого мне, хотя там, в станице, и останется кусочек моей жизни, но „Холмы“ не моя собственность, и если Солодов сказал, что кому-то сверху виднее, то, стало быть, виднее, и я подчиняюсь… А Харламов каков мудрец! Или он знал уже, что мне не быть в „Холмах“, когда говорил, что другой бы на моем месте попросил бы отставку, или предчувствовал… Просить отставку не пришлось, меня просто переводят на другую работу, да еще и с повышением»…

Так размышлял Барсуков, уже возвращаясь из Рогачевской в Холмогорскую. «Волгу» не гнал, держался правой стороны, и его обходили не только юркие «Жигули» и «Москвичи», а даже «Запорожцы». Куда спешить? Некуда! Необходимо обдумать, как же взять вдруг возникшее препятствие. А как его возьмешь? Надо думать и думать. И, возможно, по этой причине никогда Барсуков не ощущал в себе такого обидного безразличия ко всему, и никогда его мысли не были так приглушены и так пассивны, как сегодня, и он ни о чем не мог думать, кроме как о своем разговоре с Солодовым. Память возвращала то к самому началу, когда Барсуков, взволнованный неожиданным вызовом, энергично, решительно вошел в кабинет, и Солодов, выйдя ему навстречу и пожимая руку, спросил:

— Ну, Михаил Тимофеевич, как настроение?

— То он видел конец разговора, когда тот же и уже не тот Барсуков, обмякший, обессилевший, встал и сказал:

— Жалко и обидно, до горечи обидно и до слез жалко.

— А если надо? — спросил Солодов. — Как же можно обижаться?

Он смотрел на дорогу, а видел все того же Солодова. И снова в голове — в который раз! — повторялось одно и то же, оживало в памяти все по порядку, — так, желая еще и еще посмотреть заснятые им кадры будущего фильма, режиссер несколько раз просматривает кинопленку. Вспоминая о том, что произошло в кабинете, Барсукову почему-то казалось, что в эту встречу Солодов был каким-то другим, на себя не похожим. Куда-то исчезли такие приметные черты его характера, как медлительность, молчаливость. Он был и разговорчив, и быстр в движениях, и когда вышел навстречу Барсукову и справился о настроении, то обнял его, как отец сына, усадил в кресло и сказал весело:

— Ну вот, наконец-то отыскался пропавший холмогорец!

— Я заезжал в «Россию», — ответил Барсуков. — Давно собирался побывать у соседа — и вот, выходит, собрался не ко времени.

— Так что там тебе наговаривал Харламов? Какие мудрые давал советы?

— Так, беседовали о текущих делах.

— Свои цитрусовые показывал?

— Не успел… Я поспешил к вам.

— О пшенице с Харламовым случаем не толковали?

— Такого разговора не было. А что?

— Теперь пшеница у всех должна быть на уме.