Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Бабаевский Семен Петрович

Машина проносилась мимо пахоты — начинался клин паров, наполовину уже перепаханный. Когда прожектора высветили стоявший в борозде, близ дороги, гусеничный трактор с многолемешным плугом и с выводком борон, Барсуков подвернул к нему и остановился. На тракторе были погашены передние и задние огни, только над левой блестевшей гусеницей полыхал свет переносной лампы, освещая склонившиеся головы двух мужчин. Тот, что в картузе и в пиджаке, державший переносную лампу, был Василий Максимович Беглов. Второй, чубатый и плечистый парень, с засученными выше локтя рукавами, припадал к гусенице и, что-то делая, позвякивал ключами. В чубатом юноше, хотя и видя лишь его плечи и голову, Барсуков без труда, еще издали, узнал своего сына Тимофея. Сжалось, заныло сердце. Весь день он не думал о нем,

как-то забыл, и теперь еще острее почувствовал, что Тимофей — это новая, семейная, неприятность, данная как бы в придачу к тем неприятностям, какие уже лишили Барсукова покоя. Обидным было то, что Тимофей вдруг, ни с того ни с сего, отказался сдавать экзамены в десятом классе. Не помогли ни уговоры, ни строгость, ни ласка. Мать плакала, отец злился. «Мы же о тебе, о твоей судьбе, заботимся», — сквозь слезы говорила мать. «Я уже не маленький, и позвольте мне самому позаботиться о своей судьбе», — выходя из дома, сказал Тимофей. Барсуков до сих пор не может понять, что же случилось с парнем: единственный сын ушел из-под родительского подчинения, и вот он теперь здесь, в ночной степи, склонился над гусеницами трактора.

Увидев подъехавшую машину, Василий Максимович положил на гусеницу лампу и пошел навстречу Барсукову.

— Привет, батя! — сказал Барсуков. — Что стоите?

— Пустяки, сейчас поедем.

— Ну как идет перепашка?

— Дело привычное, берем не глубоко и не мелко, — ответил Василий Максимович. — Но пары грязные, позаросли осотом и лебедой особенно в низине. Надо было бы раньше перепахать.

— Кто у вас в помощниках? — нарочно спросил Барсуков.

— Молодой, бедовый парнишка. Разве не узнал сына?

— Давно он у вас?

— Шестой день. Теперь он уже на зарплате, как и полагается.

Тракторный мотор, работая на холостых, слабых оборотах, чуть слышно похрюкивал, точно выговаривая: «И чего это мы стоим, и чего это мы стоим»… Тимофей вытер тряпкой руки, собрал ключи, бросил их в ящик, выключил лампу, смотал провод и, не взглянув на отца, уселся в кабине. Барсуков разговаривал с Василием Максимовичем, все время наблюдая за сыном и делая вид, что не замечает его.

— Готово, Тимоша? — спросил Василий Максимович.

— Полный порядок!

— Ну трогай, сделай круг без меня. Только на развороте действуй так, как я тебя учил, поаккуратнее, — предупредил старый пахарь.

В ту же секунду зарокотал мотор, по сырой, вспаханной земле потянуло гарью, заполыхали прожектора, звякнули траки, и могучая, темная сзади, машина двинулась, увлекая за собой плуг и бороны. Барсуков смотрел ей вслед, и когда она удалилась так далеко, что были видны только отсветы фар, сказал:

— Посидим, батя, на траве, покурим. Ночка-то какая светлая!

Сбочь проселка поднимался курчавый загривок, трава под слабым лунным светом серебрилась. Василий Максимович опустился первым, устало прилег на бок, рядом присел Барсуков, доставая спички и пачку сигарет. Они закурили и некоторое время молчали.

— Что же ты, Тимофеич, с сыном не поздоровался?

— Ну как он тут… с вами? — не отвечая спросил Барсуков. — Старается?

— Еще как! — Раскуривая сигарету, Василий Максимович помолчал, обдумывая, что сказать отцу о сыне. — Парень он старательный и смышленый и трудится с любовью, а это самое главное. Нравится мне Тимоша, натурой пошел в деда. И имя у него дедово. Тебе, как отцу, скажу: есть, есть в Тимофее и смекалистость, и деловая хватка, и твердость; ежели он взялся за какое дело, то не отступит. Таким был и твой батя, а мой друг Тимофей Федорович. В молодости мы были напарниками, сколько мы землицы вспахали до того, как стали солдатами! А теперь вот гляжу на Тимошку и, веришь, вижу в нем свои молодые годы, и кажется мне, что снова мы с Тимофеем напарники… И то, что Тимоша пришел ко мне, и что пришел сам, с охотой и без дозволения родителей, меня радует, потому как мои сыновья, сам знаешь, к борозде не потянулись. И раз Тимоша пожелал трудиться на земле, то я помогу ему стать настоящим механизатором. Скоро начнем косовицу, поставлю Тимофея Барсукова на комбайн, научу хлеб убирать… Дело у него пойдет!

— Весной его возьмут в армию.

— Там тоже нужны механизаторы.

Будет танкистом.

— Не ждал я от Тимофея такого поворота, не ждал.

— Не обижайся на сына, Михайло, не надо.

— Без высшего образования, недоучка. Как же не обижаться?

— Самую надежную науку человеку дает жизнь.

— Не всегда так, батя. А культура?

— Тоже от нее, от жизни. — Василий Максимович приподнялся на локте, посмотрел на бледное от лунного света лицо Барсукова. — Недавно мы были у тебя. Какое образование и какая культура у Андронова Андрея, у Нечипуренка Кузьмы и у меня? А ты слушал нас, вникал, и в душе у тебя что-то от того разговора сохранилось. Ведь так же? А почему? Потому, что пришли к тебе люди с житейским опытом. И когда я сказал, чтобы ты поглядел на себя со стороны, ты переменился в лице, а в глазах у тебя появилась суровость. Почему?

— Разве это вы сказали: «Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны»? — вырвалось у Барсукова.

— А то кто же? Неужели позабыл?

— Вот так штука! А я ломал голову и никак не мог вспомнить. — Барсуков задумался. — Батя, я вырос у вас, уважаю вас как отца родного… Так что же я, по-вашему, должен увидеть сам в себе?

— Недостатки, что ж еще.

— Какие?

— Ну, те, какие имеешь.

— А если у меня их нет, недостатков?

— Есть они у тебя, есть. Только надо самому увидеть.

— Но я же их не вижу.

— Это бывает, не всякому под силу глядеть на себя со стороны и все видеть… Тебе трудно…

— Почему трудно?

— Думаю, по причине зазнайства, — спокойно ответил Василий Максимович. — Я замечал: чем выше у человека должность, чем больше у него подчиненных, тем с большей похвалой он думает о себе, над его глазами словно бы нависает паутина, она-то и мешает ему видеть себя со стороны. И ты не один такой…

— А как же Солодов?

— Солодов не тебе чета, Солодов человек особенный, жизнью тертый, да и умом бог его не обидел. Вот у Солодова и надо учиться.

— И все же, батя, вы уклонились от ответа на мой вопрос: какие во мне есть недостатки? Скажите откровенно, не обижусь.

— Что ж еще сказать? Когда мы пришли втроем, то, кажись, немало тебе порассказали. Разве уже позабыл?

— Да, да, конечно, помню.

Издали, как бы из-под земли плыл тягучий гул, все нарастая и нарастая, и они, прислушиваясь к этим привычным звукам, молчали. Когда же с противоположной стороны широкого черного поля глянули два огонька и, вздрагивая и приближаясь, заискрились на бугорках свежей пахоты, Василий Максимович сказал:

— Вот и Тимофей показался! Молодец твой сынок, быстро обошел круг. — Опираясь руками о колени, он поднялся. — Пойдем, поговоришь с сыном. Похвали, парню будет приятно.

— Поговорю как-нибудь в другой раз.

Барсуков быстро встал и направился к машине. Он разбудил Ванюшу, сказал ему, чтобы садился за руль, сам же, молчаливый и грустный, умостился сзади — чего с ним никогда не бывало, — и «Волга», мигая красными глазами, понеслась по забурьяневшему проселку.

«Да, старик прав, тогда они многое мне сказали, и я не забыл, все помню, — думал Барсуков, поудобнее привалившись спиной и вытянув болевшие в коленях ноги. — Но помнить мало. Надо что-то делать, что-то изменять и в самом себе и в своей работе. А что изменять и как изменять? С чего начинать? Когда? Сегодня или завтра? Или лучше после уборки? А может, сперва поехать к Солодову? „Вот у Солодова и надо учиться!“ Нет, к Солодову не поеду. Никто не должен знать, что у меня на душе, и задуманное мною надо осуществить без огласки и не вдруг. Вот только одна Даша должна все знать. Эх, Даша, Даша, что я тебе скажу? И как скажу? Очевидно, до того, как поговорить с Дашей, мне необходимо все и как следует обдумать, все взвесить, чтобы не попасть в смешное положение. Василий Максимович прав: я не один, и те недостатки, от которых мне необходимо избавиться, есть не только у меня, и я не могу быть белой вороной… А тут еще Тимофей засел в голове. Что с ним делать? Ума не приложу. Может, не надо ничего делать? Может, Тимофей поступил правильно, то есть так, как и надо поступать юноше, и, возможно, то, что намереваюсь сделать я, и есть то, что уже сделал и делает мой сын?..»