Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
Шрифт:
— Не понимаю. — Казаков удивленно поднял широкие плечи. — Ты это о чем, Тимофеич?
— Так, о своем…
— Сам-то подскочишь в курень?
— Обходись без меня. — На усталом лице Барсукова затеплилась улыбка. — На Иваницком поставим точку… Ну, чего стоишь? Поезжай на шоссе и встречай гостя…
9
Всякие невзгоды довелось пережить Андрею Саввичу и Фекле Лукиничне. Не однажды им случалось ощущать ноющую боль в сердце. Но такого горя, какое свалилось на их старые плечи в эти дни, они еще не знали. То Клава вдруг ни с того ни с сего ушла от мужа и увела детей, то этот загадочный пожар в доме сына, то еще более
Еще с большим горем думали они о внуках.
— Нечего им ютиться в чужой хате, — говорила Фекла Лукинична. — Есть же свой дом… Отыщется Никита или не отыщется, а у Вити и Пети будет свое жилье.
— Свой-то дом разорен.
— А ты попроси Ивана и Петра, возьмитесь гуртом и наведите в доме и во дворе порядок, — говорила мать. — А пока пусть бы пожили у нас.
Намереваясь поговорить с Клавой, Андрей Саввич как-то зашел к ней. Клава выслушала свекра, испуганно замахала руками и наотрез отказалась уезжать от сестры.
— И мне, и детям тут хорошо, — сказала она, глотая слезы. — И туда, в ту яму, мы никогда не вернемся.
— Пока пожили бы у нас, не чужие ведь…
— Спасибо, батя, за приглашение, но мы останемся тут, у Нади.
Однако через два дня, в воскресенье, Клава неожиданно пришла с сыновьями к Андроновым. Фекла Лукинична, в новом, оборчатом снизу платье, седая коса гладко причесана и собрана на затылке в пучок, встретила Клаву и внуков приветливо: Андрей Саввич обнял Витю и Петю и, счастливо смеясь, спросил:
— Ну, как растете, Андроновы? Ах, какие молодцы!
Клава смотрела на свекровь и на свекра так, будто была перед ними в чем-то виновата, и ее худенькая фигура и умытое пепельной бледностью лицо словно бы говорили, как ей тяжело. Ей не хотелось вспоминать ни о Никите, ни о пожаре в их дворе. И когда Андрей Саввич как бы между прочим напомнил, что корова, кабаны, куры, кролики временно находятся у Петра, а найденные во дворе деньги милиция положила в сберкассу, Клава отвернулась и, всхлипывая, попросила:
— Не надо об этом… Я пришла, чтобы сказать: завтра ложусь в больницу.
— В больницу? — удивилась Фекла Лукинична. — Да как же так? Что с тобой, Клавушка?
— Что-то в груди… Силы у меня нету.
— Разве без больницы нельзя подлечиться? — спросил Андрей Саввич.
— Доктора велят… Валентина Яковлевна говорит, что мою болезнь надо лечить в больнице… Вот я и пришла… Сыночки-то мои останутся одни.
— Пусть живут у нас. — Андрей Саввич наклонился к стоявшему рядом Пете: — Как, Петр, согласен?
— Как Витя, так и я, — ответил Петя. — Если он согласен…
— Что скажешь, Виктор? — спросил Андрей Саввич.
— Дедушка, что я могу вам сказать? — Виктор сурово сдвинул тонкие брови. — Положение такое, что надо нам с Петром соглашаться. — Он озабоченно посмотрел на мать. — Мама, конечно, можно было бы нам пожить и у тети Нади, но я так думаю, что лучше будет, если мы останемся у дедушки с бабушкой.
— Ай да молодец, Виктор Андронов! — похвалил Андрей Саввич. — Правильно рассудил!
— Витенька мальчик серьезный. — Слабой рукой Клава привлекла к себе лобастую,
— Ну что ты, Клава, зачем же? — обиделась Фекла Лукинична. — Разве у меня не найдется для внуков постель? Для таких молодцов я достану подушки пуховые и одеяла самые лучшие.
— Клава, а можно взять ребят в поле? — спросил Андрей Саввич. — Пусть поглядели бы, как мы землю пашем. Разрешаешь, а?
— Дедушка, это мы сами, без мамы, порешим, — тем же серьезным тоном за мать ответил Витя. — Между прочим, не знаю, как Петро, а я давно мечтаю поездить на тракторе. Дедушка, а гусеничным трудно управлять? У него же нету руля.
— В жизни, Витя, ничего трудного не бывает, ежели за дело приняться с желанием и охотой, — ответил Андрей Саввич.
— Вите и Пете у нас будет хорошо, — заговорила бабушка, радостно глядя на внуков. — Я сама за ними присмотрю, а ты, дочка, подлечись, коли нужно, и ни о чем плохом не думай.
Так и осталось в сознании «…и ни о чем плохом не думай». Да, это было бы прекрасно, если бы Клава могла ни о чем плохом не думать. Она лежала на низкой больничной койке, а в голову лезли мысли одна страшнее другой. Клава сравнивала себя с той веткой осокоря, какую прошлым летом в их дворе во время бури сломило — не выдержала удара ветра, и вот лежала она, эта ветки, и листья на ней уже увяли. И то, что Клава находилась в больнице не как медицинская сестра, где и раньше ей все было знакомо и привычно, а как больная, одетая в просторный, не по росту, халат, еще больше мучило и угнетало ее. Думала она и о том, что вот уже больше десяти лет интересы ее жизни были ограничены мужем, детьми и своим двором и что все эти годы она была похожа на ту лошадь, что вращала на огородах поливное колесо, идя по кругу с завязанными глазами. Теперь же, когда не стало ни повязки у нее на глазах, ни замкнутого круга и когда она, больная, лежала на койке и не знала, что с нею будет завтра, то как же можно ни о чем плохом не думать. Все чаще и чаще она думала о смерти. Ей казалось, что она скоро умрет, и ее пугала не сама смерть, а судьба Вити и Пети. Клава не могла себе представить, как же они, малолетние, останутся бел матери. О Никите не думала, вычеркнула из памяти и забыла. Мысленно она видела себя в гробу, убранную красивыми цветами, и лицо у нее было спокойное и ко всему равнодушное. К ней подходили прощаться холмогорцы — знакомые и незнакомые, — и только не подошел один Никита. Потом она услышала детское всхлипывание, узнала Витю и Петю, только не могла понять, кто же из них плачет.
«Это не я, мама, плачу, это Петя… плаксун».
«А ты, Витюша, почему не поплачешь? Разве тебе свою мамку не жалко?»
«Жалко, а я креплюсь, потому как мужчинам стыдно плакать».
«Растешь, как твой отец, бессердечным. Вот Петенька славный, ласковый, как девочка, чуть что — слезы, а у тебя глаза завсегда сухие… Эх, сыночки мои милые, как вы там, бедняжки, без меня?..»
Она стала вспоминать, как прощалась с Витей и Петей, как наказывала им не ходить купаться на Кубань и во всем слушаться бабушку и дедушку. Перед ней в окне виднелся кусок завечеревшего синего неба, перечеркнутого тремя толстыми проводами. Тополь поднимался до второго этажа, по-весеннему нарядный, как невеста, и его крупные угловатые листья заглядывали в комнату. Комната была небольшая, на две койки; вторую занимала Варвара Тимофеевна Кочеткова, немолодая худощавая женщина. Мыла она окна в кабинете у Барсукова, свалилась с лестницы-стремянки, и вот — перелом ноги. Клава не могла смотреть на ее белую, в гипсе, ногу, подвешенную и смешно нацеленную в потолок, и все время глядела в окно.