Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Бабаевский Семен Петрович

Однажды Барсуков вернулся домой поздно ночью. Не желая беспокоить уже спавшую жену, он не стал зажигать свет, повесил плащ и шляпу и, стараясь не стучать каблуками, прошел к своему диванчику. Только что присел и, нагибаясь, хотел снять ботинки, как щелкнул выключатель. Перед ним стояла Маша в длинном, до пят, халате и, жмурясь от яркого света, строго спросила:

— Опять всю ночь заседал?

— Да, опять, — тихо ответил он.

— Что-то раньше обходился без заседаний, а теперь заседаешь каждую ночь.

— Да, заседаю.

— Без заседаний не можешь обходиться?

— Да, не могу.

— Ты не дакай, как попугай, а говори: когда это кончится?

— Что «это»?

— Будто и не знаешь? Дурачком прикидываешься? Жизнь мою искалечил…

— Не станем выяснять…

— Что еще

выяснять, что? — гневно перебила она, скривив в усмешке губы. — И так все ясно, так что яснее и быть уже не может. Ты никогда не думал о семье, о сыне. Утром ушел, ночью пришел. Всегда спешишь, всегда тебе некогда.

— Такая у меня должность. — Нагибаясь, Барсуков развязывал шнурок на ботинке. — И я не обвиняю тебя…

— В чем меня обвинять? — с тем же гневом перебила она. — Не в чем! Я думала, что ты порядочный человек, родила тебе сына. А кто он теперь? Тракторист, недоучка, десятилетку не окончил. Сам ходишь в героях, а сын у тебя кто? Месяцами пропадает в степи, домой не заглядывает, не нужны ему ни мать, ни отец. Эта его Надюша да старик Беглов заменили ему родителей. Вот и получается: всей станицей управляешь, а единственного сына не сумел воспитать. А почему? Да потому, что тебе всего дороже твои «Холмы», а теперь еще и твоя разлюбезная Дашенька. А что, не правда?

Барсуков перестал развязывать шнурок на ботинке, выпрямился, опираясь широкими плечами о спинку дивана, и сказал:

— Ну чего взвинтилась? Присядь, давай поговорим спокойно.

— Я постою. — Она усмехнулась невесело. — Хочу подрасти… А спокойного разговора у нас все одно уже не получится.

— Я понимаю, ты раздражена… Но зачем же в наши семейные неурядицы примешивать Дарью Васильевну?

— Что, жалко?

— Несправедливо! Клянусь, она ни в чем не виновата.

— Ой ли! Теперь ты во всем готов поклясться. — И снова тот же невеселый смешок. — Ну, скажи, ночью не прятался с нею в скирде?

— Прятался…

— Вот, сам признался!

— Я и не скрывал. Мы тогда поджидали Ванюшу, он должен был отвезти Дарью Васильевну в станицу. Полил дождь, пришлось укрыться под скирдой.

— Значит, всему виною дождь? А на озеро возил ее?

— Надо было осмотреть то место, где мы предполагаем поставить новую плотину, чтобы удвоить зеркало водоема. Вот мы и поехали. — Он наклонился и начал не развязывать, а снова завязывать шнурок. — И о поездке на озеро, и о том, что мы с Дарьей Васильевной прятались от дождя, я тебе уже рассказывал. Да и что тут такого?

— А то, мой любезный, что сочинить все можно! А ты не будь глухим и послушай, что о тебе говорят в станице. Это же позор! Председатель и парторг завели шуры-муры. Да как же после этого можно говорить с тобой спокойно? И ты не развязывай шнурки и спать здесь не собирайся. — И она вдруг тоненьким, пугающим голосом крикнула: — Довольно с меня! Хватит! Натерпелась, настрадалась! Отправляйся к своей Дашеньке. Ну, чего косишься, бабник проклятый!

Он поднял голову и испугался. Что это? Перед ним стояла не Маша, а чужая, совершенно незнакомая ему женщина, со злыми, полными ненависти глазами, со следами слез на бледных щеках. Не зная, что ей сказать, уходить или не уходить, он поднялся, постоял и, все так же удивленно глядя на нее, вдруг шагнул к двери так поспешно, точно боялся, что ему преградят путь. Она даже не повернулась в его сторону и не видела, как он надел шляпу, как повесил на руку плащ и ушел. Тихонько, как это делал всегда, когда уходил из дому, прикрыл за собой дверь. На улице в нерешительности остановился. Куда идти? Что же дальше? Постояв немного, он вернулся, своим ключом открыл дверь, как открывал ее всегда, когда возвращался домой. В своем длинном халате Маша стояла все на том же месте, только лицо ее еще больше побледнело и вытянулось. Казалось, она не видела и не слышала, как он уходил и как вошел.

— Мария, нельзя же так: что ни ночь, то скандал.

— Ты чего вернулся? — Она вскинула голову и ладонями нервно поправила упавшие на лоб волосы. — Тебе, выходит, все можно, а мне, выходит, ничего нельзя. Ведь мы давно уже не живем вместе, а отбываем повинность, терпим друг друга. А во имя чего? Многие годы это наше безрадостное существование как-то еще скрашивал сын. Он подрастал, а мы смотрели

на него и в душе на что-то еще надеялись, понимали, что сын — это было то последнее, что еще роднило и сближало нас. Теперь нет этого, последнего. Тимофей ушел от нас и к нам не вернется. Так что же у нас осталось? Ничего, пусто. И ты не указывай, что мне можно, а что нельзя, а наберись мужества и сознайся — нет, не мне, а самому себе сознайся, — что на уме у тебя не я, а Даша. Ведь так же? Ты любишь ее и никогда не переставал любить. Не зря же говорится: старая любовь не ржавеет… Да ты и женился на мне только для того, чтобы удовлетворить свое самолюбие и доказать Даше, что можешь жениться на любой девушке. Ведь так же? Сознайся — так! Только тогда я, дура, ничего не знала. И что у нас с тобой вышло? Горе да слезы… Так зачем же нам мучиться теперь, когда ничего у нас общего уже не осталось? Зачем находиться в одном доме, делая вид, что в нем живут муж и жена? Так жить я больше не могу и не буду. — Она тем же нервным движением руки снова поправила волосы, ждала, что же он ей ответит, а он стоял с поникшей головой, держал в одной руке шляпу и плащ, в другой портфель и молчал. — Ты струсил и вернулся потому, что тебе негде спать и что если ты… Что она сказала после слов «если ты»… Барсуков уже не слышал. Он выскочил на улицу и не останавливаясь направился вдоль дворов, чувствуя, как левая нога подворачивается и как ею неудобно ступать. Он даже споткнулся и все же не остановился. Вскоре он вышел на ту широкую, затененную тополями улицу, которая привела его к гаражу. И когда он остановился возле освещенных ворот, поперек которых лежал полосатый шлагбаум, и его встретил усатый, шумно зевавший вахтер, Барсуков подумал, что можно сесть в машину и куда-нибудь уехать. Но куда? А что, если укатить в степь и там, под скирдой соломы, скоротать ночь? «Ну, поклянись, что ты ночью не прятался с нею в скирде?» — послышался ему голос Марии. «Нет, одному мне сидеть в скирде нечего, — подумал он, беря у вахтера ключ от бокса. — А не переночевать ли мне в Казачьем курене? Готовая постель, там ночевали гости, так почему бы хоть один раз не переночевать там хозяину? Скоро Казачьему куреню придет конец, вот я с ним и попрощаюсь»…

— Тимофеич, и куда собрался на ночь глядя? — спросил вахтер, снова зевая и для приличия прикрывая кулаком усатый рот. — Али случилось какое дело неотложное? Али еще что?

— Именно — дело неотложное, — согласился Барсуков, усаживаясь за руль. — Ну, будьте здоровы!

Вахтер поднял, как руку, полосатую преграду, и «Волга» поспешно выкатилась со двора, кинула снопы слепящего света, выхватив из темноты кусок дороги, частоколом стоявшие тополя, белую стену хаты или сарая. Выехав за станицу и уже свернув на дорогу, ведущую к озеру, Барсуков почувствовал, что левый его ботинок сваливается с ноги и мешает нажимать на педаль сцепления. Он остановил машину, наклонился, чтобы узнать, что же там случилось с ботинком. «А, да ведь я так улепетывал от жены, что и шнурок забыл завязать, он-то и мешал мне идти», — с горькой улыбкой подумал он.

Обувь была приведена в порядок, и «Волга», понимая, что тут, в степи, медлить не полагается, понеслась что есть силы. И как только ее проворные колеса выскочили на плотину и под размашистым светом фар наискось от берега заискрилась, заполыхала водная гладь, Барсуков сразу же увидел Казачий курень. Ночью да еще издали, с темными глазницами окон, он казался небольшим заурядным домиком. Возле самого крыльца Барсуков выключил мотор, вылез из машины, постучал в дверь и позвал громко:

— Эй, хозяин! Принимай-ка гостя!

Коньков проснулся, по голосу узнал Барсукова. Загремели, падая, крючки, зажегся свет, и дверь распахнулась.

— Тимофеич? Ну, не ждал! Заходи, милостью прошу.

Коньков стоял перед Барсуковым босиком, в старой, вылинявшей майке и в узких, все время спадавших трикотажных кальсонах. Мигая сонными глазами, он по привычке поглаживал бритую, лоснившуюся на свету голову, еще не понимая, что могло привести сюда Барсукова в такую пору. Думал, что он приехал с гостями, может, с иностранцами или с командированными. Нет, заявился один, и вид у него был не то чтобы усталый, а какой-то измученный. Хотел же он казаться веселым, говорил нарочито громким голосом, шутил, а улыбался как-то через силу, с болью.