Семен Дежнев — первопроходец
Шрифт:
— Вставай и шагай домой.
Казака выпроводили. Дверь к Ходыреву оказалась замкнутой на внутренний засов. Парфён крепко спал — был слышен его прерывистый храп. Он не сразу проснулся от стука в дверь. Вскочил с постели в исподнем, открыл дверь и тревожно уставился на вошедших.
— Вам чего надобно, казаки?
— Приведи сперва в порядок себя, Парфён, оденься, — спокойно сказал ему Поярков. — Официальную бумагу тебе зачитаем от тобольского воеводы.
— Какая ещё бумага?
— Тебя касаемая... Да оденься же. Нескладно как-то читать тебе бумагу воеводы, когда ты в таком непотребном обличии.
Парфён
— Могли бы и до утра повременить. Авось конец света не приключился. Ну, читай, Васька, грамотей ты наш луковый. Что там ещё?
Поярков прочитал. Письмо было написано витиеватым канцелярским языком с заумными оборотами. Но Парфён уловил главное — едут на Лену воеводы. А он, Парфён Ходырев, от власти над якутским острогом и Ленской областью отстранён. Власть временно передаётся письменному голове.
— Верно ли прочитал, Васька? Не врёшь?
— Коли не веришь, прочитай сам.
— Ты же знаешь, в грамоте я не силён. Подпись свою кое-как поставлю. А бумагу твою не осилю.
— Назови любого угодного тебе грамотея, чтоб прочитал.
— Пусть по-твоему будет. Приведите Трошку-толмача.
— Сходи, Семейка, за Трофимом. Он на посаде живёт с якутской жёнкой, — распорядился Бекетов.
— Ваши козни, Васька, Петруха. Стал я вам поперёк души, — злословил Парфён.
— Без нас дело обошлось, — возразил ему сотник. — Ведь сам знаешь, сколько мягкой рухляди награбил, скольких людишек обобрал, ограбил. Вот терпение-то у обиженных и лопнуло. Посыпались жалобы в Тобольск, Москву. Мол, Парфён лихоимец, грабитель. Разве не так?
— Что же вы хотели? Кто же сядет на место хлопотное, беспокойное и о себе, выгоде своей не подумает?
— Понятно... Всякий начальник о своей выгоде подумает. Небось и тобольский воевода не святой. И те воеводы, что едут к нам, тоже не святые угодники. Но знал бы меру, Парфён, людей не обижал, — сказал Стадухин. Он знал, что инициатором обвинительных писем против Ходырева были торговые люди Якутска, которых Парфён притеснял своими непомерными поборами. Одним из этих торговых людей был Василий Щукин, у которого поселился Михайло и с которым его связывали деловые отношения. Потому-то Стадухин и так упорно настаивал на обыске у Парфёна и изъятии в пользу казны награбленного им добра.
Не скоро вернулся Дежнёв с грамотеем.
— Читай! — приказал Трофиму Поярков, протягивая ему бумагу.
Трофим неторопливо прочитал, повторив слово в слово всё то, что читал перед этим Василий.
— Теперь веришь, Парфён? — вопросил его Поярков.
— Креста на вас нет, душегубы, — со злостью произнёс Ходырев.
— На нас-то есть крест... О чём нам с тобой рассуждать? Давай-ка нам ключи от твоих чуланов, амбаров. Обыск учиним.
— Не дам ключи.
— Заставим, дашь, голубчик.
— В грамоте воеводы ничего не сказано о том, чтоб обыск учинять.
— В грамоте-то не сказано. А я теперь — власть в остроге. Как решу, так и поступим, — жёстко сказал Поярков.
— Всё равно не дам.
— Тогда взломаем двери. Видишь, каких крепких мужиков к тебе привёл. Им это плёвое дело.
— Чтоб вы подавились моей рухлядью, идолы, — выругался Парфён. Он нехотя извлёк связку ключей из сундука, стоявшего в красном
— Приступим с Божьей помощью к обыску, казаки, — спокойно сказал Поярков. — А ты, Семейка, останься здесь за главного. Да смотри за Парфёном в оба. Как бы он чего не выкинул. Ты теперь арестант, Ходырев.
Приступили неторопливо к обыску. Сосчитали все соболиные шкурки. Ими были забиты два чулана и ещё примыкавший к дому просторный амбар. За два года своей службы в Якутске Парфён присвоил не тысячу шкурок, как предполагал Стадухин, а три тысячи двести штук. Вот уж целое состояние и немалое, превзошедшее все ожидания казаков. Цифра эта не выдумана нами, а взята из подлинного документа.
Когда Поярков отдал распоряжение, чтобы казаки перетаскали пушнину в казённые амбары, Парфён дико взвыл:
— Что вы делаете, нехристи окаянные?
— Что делаем? Поступаем по справедливости, — спокойно возразил Поярков.
— Пощадите! Ведь я такой же казак, как вы. Таёжными тропами проходил, сибирскими реками плыл, бусурманскими стрелами изранен. Оставьте мне хотя бы половину.
— Нельзя, Парфён.
— Молю, не забирайте всё. Оставьте хотя бы те шкурки, что в чулане. Ведь нищим меня оставляете. Как же я теперь?
— Сиди дома, не высовывайся. Приедут воеводы, разберутся. Решат, как дальше с тобой поступить.
— Воеводам расскажу, как несправедливо со мной обошлись.
— О справедливости заговорил, лихоимец!
— Объясню им всё... Среди шкурок, которые забираете, есть и купленные на мои кровные денежки. Есть и дарённые по доброй воле казаками и якутами. Пускай свидетелей расспросят.
— Объясняй, объясняй. Может, и поверят тебе воеводы.
Осмотрели и сундучок Парфёна. Кроме ключей от чуланов и амбаров он хранил там кипу всяких бумаг. Среди них оказались и долговые расписки — так называемые кабалы. Ходырев, оказывается, занимался ещё и ростовщичеством, ссужал через подставных лиц денежные суммы под высокие проценты. Расписки набирались на огромную по тому времени сумму — четыре тысячи сто тридцать шесть рублей. Должниками были казаки и промышленники, оказавшиеся таким образом в долговой кабале. Расплачивались со взаимодавцем обычно соболиными шкурками. Таков был один из источников пополнения огромных пушных запасов свергнутого начальника острога.
Забрали у Ходырева и все кабалы вместе с сундучком.
— Бумаги-то зачем забираете? — опять взвыл Парфён.
— В нужнике употребим твои бумаги, — дерзил Стадухин, радовавшийся свержению своего недруга, не раз донимавшего его вымогательствами.
— Господь с тобой, Михайло. Зачем непотребно говоришь? — бормотал Парфён.
— Михайло шутит, — возразил ему Поярков. — Надо понимать, когда человек шутит. Все твои бумаги передадим воеводам. Пусть разбираются.
Итак, в Якутском остроге произошла смена власти. Парфён Ходырев больше не начальствовал, а находился под домашним арестом. Первое время арестантский режим соблюдался строго. Дом Ходырева охранялся караульным, который никуда не выпускал арестанта, кроме как в нужник. Потом новый начальник, вернее, исполняющий обязанности начальника острога, решил смягчить режим арестанта, снял караульного и сказал Парфёну: