Семейная книга

Кишон Эфраим

Во время сбора материалов с пола я пытаюсь вызвать из забвения господина Галилео Галилея, который открыл все эти дела при дворе короля или в каком-нибудь другом дворе. Я это хорошо помню по спектаклю в Камерном театре. Залман Лабиуш играл осторожного ученого, гордо стоящего перед главой инквизиции, он же — Авраам Ронай. На сцене было множество ступеней.

Я подхожу к окну и украдкой гляжу в небо, может, там что-то зашевелится, но как раз сейчас частичная облачность…

— Сосредоточься, — велю я сыну, — я возвращаюсь к твоему глупому вопросу!

Амир обижается и

уходит в свою комнату. Я тут же бросаюсь к энциклопедии. Копенгаген, копирайт, Коперник Николай — немецкий астроном (1437–1534). Трепотни о нем на пол-страницы, однако нет никакого приемлемого объяснения вращения. Как видно, и редакторы энциклопедии ничего не смогли вспомнить. Я как бы невзначай возвращаюсь к сыну и кладу свою теплую руку на его пылающую гриву.

— Ну, успокоился?

— Нет, — говорит этот дурачок, — у тебя нет никакого понятия, папа.

Это у меня нет понятия?! Кровь приливает к моей голове! Возвышенным голосом я изрекаю, полагаясь на Залмана Лабиуша:

— Ты помнишь, что сказал Галилей судьям? «И все-таки она вертится!»

— Пусть вертится, но не вокруг Солнца.

— А вокруг чего же? Вокруг твоей бабушки?

По моей спине льется холодный пот. На карту поставлена вся моя отцовская честь.

— Извини, телефон. — Я быстренько удаляюсь. В луче мрака из салона я по секрету набираю Бруно. Он биохимик из Реховота или что-то в этом роде.

— Послушай, — шепчу я в трубку, — откуда мы знаем, что Земля вращается вокруг Солнца?

Тишина. Бруно шепотом спрашивает меня, почему я шепчу?

Ну, я охрип, так почему же вертится?

— А мы это в школе учили, — бормочет этот сомнительный биохимик, — я думаю, что четыре времени года это доказывают, особенно лето…

— Вот как? — отвечаю я с сарказмом. — Но четыре времени года получаются, даже если вращать лампу вокруг стоящей коробки…

Я позвонил Долли, которая когда-то училась на юриста. Она помнила из уроков физики «маятник Тинторетто». Его повесили под крышей какой-то синагоги в Больцано, и этот инструмент описывал дуги на песке, рассыпанном по полу, или что-то в этом роде…

Я уже начинаю понимать инквизицию. Приходит какой-то наглец с пылающими ушами и орет изо всех сил «Она вертится!». Откуда вы это знаете, господин хороший? «А мне так кажется». Идиот! А Тинторетто — это всего-навсего один дерьмовый итальянский художник. Что здесь происходит?

Я ползу назад в кабинет и занимаюсь своей повседневной работой. Где резинка?

— Папа!

Рыжик стоит у двери.

— Ну, — говорит он, — так что же вертится?

Меня окутывает глубокая усталость. Спина болит. Невозможно же сражаться всю жизнь.

— Все вертится, — говорю я, — не умничай.

— Так ты говоришь, что Солнце вертится?

— На эту тему еще ведутся споры. Сегодня все возможно, а что, горит?

Я гляжу на смышленого ребенка и гаркаю во все горло:

— Носки подтяни!

Дурачок.

Война дробей

Порой бывает, что старый человек вроде меня просыпается утром в своей постели и с удовлетворением вспоминает, как во

сне разговаривал на иврите со своей бабушкой из города Кишконпдальхаза. Это, без сомнения, вершина ассимиляции в стране Израиля, оставляющая далеко позади даже пристрастие автора к черным маслинам. Не раз мы проводили всеобъемлющую внутреннюю переоценку ценностей, вопрошая себя — а что еще осталось у нас от далекого венгерского изгнания, кроме сильного акцента, с которым большинство знакомых и друзей начинают говорить каждый раз при встрече с нами?

Осталось только одно: мы до сих пор делим по-венгерски. Я имею в виду математическую операцию. Умножать и вычитать на языке Библии мы еще как-то способны, но не подлежит сомнению, что делить можно лишь по-венгерски. Поэтому пишущий эти строки не перестает удивляться, каким образом удается проделывать эту операцию тем, кто не владеет венгерским. Во всяком случае, факт, что мой средний сын Амир делит без особых усилий. К тому же он время от времени пользуется помощью отца, чтобы решить свои школьные проблемы с арифметикой. В таких случаях ради сохранения чести израильского главы семейства я вынужден вести двойную бухгалтерию, для чего сопровождаю деление в голове беззвучным венгерским, а вслух произношу звуки священного иврита. Неудивительно, что время от времени я путаюсь и делимое не делится на делитель…

— Ты должен делать уроки сам, — порицаю я Амира, — сосредоточься, ради Бога!

Разве могу я открыть своим чадам, что не понимаю и двух третей из того, что они говорят? Что у меня нет ни малейшего представления о том, чем бесконечная дробь отличается от периодической, простой и непростой? А ведь эти проклятые дроби еще к тому же разлагаются на элементарные составляющие!

— Папа, — спрашивает меня средний сын, — верно ли, что каждое рациональное число можно представить в виде десятичной дроби?

— Все возможно, — отвечает папочка, — было бы желание. Быстро вернись в свою комнату!

Вечно он с этими дробями! Его учебник по математике прямо-таки пестрит ими, все там раздроблено, как, например, 1/17, 38/109; однажды я обнаружил даже 8/6371, что, несомненно, представляет собой болезненное явление. Я весь раздроблен на куски после каждого столкновения с учебным материалом для 7-го класса. В моем возрасте человек уже должен забыть о юности, а не впадать в нее при каждом неудобном случае.

Но что же делает Господь, то есть центр космических полетов? Он изобрел для меня в самую последнюю минуту замечательный карманный калькулятор. Эти крохотные машинки, размером с развитую спичечную коробку, с легкостью выполняют любые арифметические действия. Основное их научное преимущество состоит в том, что они могут перевозиться в кармане контрабандой через таможню без всяких хлопот. На моем столе уже давно лежит такое маленькое японское чудо с феноменальной памятью, и каждый раз, когда у меня возникают проблемы с арифметикой, я нажимаю на клавиши, как на усовершенствованном рояле. Мало того, я теперь придумываю разные математические проблемы, чтобы сыграть их на этой машинке.