Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба
Шрифт:
Несмотря на все старания Марии Валентиновны, Марфа сохранила к Иоле Игнатьевне чувство огромного уважения, преклоняясь перед ее самопожертвованием и благородством (благодаря которому и состоялась их семья), и не разделяла взглядов своих родителей. Она не ошиблась: Иола Игнатьевна не испытывала к девочкам Шаляпина темных чувств. Наоборот, на них даже пролилась какая-то часть той огромной любви, которую она питала к Шаляпину. Иола Игнатьевна с нежностью относилась к трем его дочерям и даже трогательно сохраняла их маленькие фотографии, которые они ей дарили. И Марфе Иола Игнатьевна ответила очень теплым, доброжелательным письмом, в котором не было ни тени злобы, раздражения или упрека:
«Милая
После нашей встречи у меня также осталось о Вас самое нежное чувство, поэтому я с удовольствием и всей душой благословляю Вас и Вашего будущего супруга. Я очень хочу, чтобы ваша совместная жизнь была, как Вы говорите, счастливой, а главное, чистой… Любите друг друга по-настоящему.До сих пор… я твердо верю в то, что нет выше этого счастья на земле. 18 ноября я буду с вами в моих молитвах.
Храни Вас Бог».
Нет сомнения, что Иола Игнатьевна написала эти слова от чистого сердца, искренне желая Марфе большого супружеского счастья, не завидуя и совсем не думая о том, что ее собственная жизнь и жизнь ее детей в это самое время все более начала окрашиваться в темные тона. В 1929 году Иоле Игнатьевне и Ирине пришлось пережить тяжелые мгновения, связанные с самоубийством второго мужа Ирины, актера Петра Бакшеева, который повесился в их доме на Новинском бульваре. В этом же году их деревянный дом, построенный в XVIII веке и варварски эксплуатировавшийся все последние годы, оказался под угрозой сноса. Из Франции Федя просил маму сфотографировать дом на память со всех сторон, а затем принять итальянское подданство и выехать из Советского Союза. В противном случае она рисковала остаться на улице.
Дети звали Иолу Игнатьевну к себе. Им было трудно без нее, без ее каждодневной поддержки и помощи, к которой она приучила их. Особенно настойчиво звал ее за границу Федя, которому чаще других приходилось сталкиваться с отцом и который поэтому острее чувствовал его все более растушую отстраненность, оторванность от них, его полное безучастие и замкнутость на своих делах. В марте 1930 года Федя писал матери: «Всем нам будет легче жить, когда ты будешь около нас… Именно теперь ты нам нужна больше, чем когда бы то ни было… Ты наша единственная опора и заступница. Ты единственная, кто может оградить нас от покушений „папиной мадам“ на наше благополучие».
В короткий срок отношения между Шаляпиным и детьми пришли к катастрофическим результатам. Возможно, оттого что он уделял им так мало времени, его общение с детьми проходило в основном посредством писем и веселых открыток, которые он посылал им из разных частей света, а в его краткие приезды домой он успевал лишь обнять, расцеловать и одарить подарками своих дорогих малышей, оказалось, что он очень мало знал их. Он не растил их, не жил их радостями и горестями, их «маленькими детскими трагедиями», как жила ими Иола Игнатьевна, он не сидел у их постели, когда они болели, и не радовался со слезами на глазах их выздоровлению или их первым успехам… Его дети выросли без его участия, и вот теперь он не понимал их, не понимал их проблем и устремлений. Их неудачи раздражали его, и Марии Валентиновне даже не нужно было особенно стараться, чтобы убедить его в том, что его дети лентяи и бездарные актеры, и заставить Шаляпина стыдитьсяих.
Постепенно Шаляпин стал почти недосягаем для своих детей. По всем вопросам они должны были обращаться к Марии Валентиновне — преодолевая свои негативные чувства, свое возмущение и иногда плохо скрываемое презрение к женщине, которая долгое время была любовницей их отца. Но теперь они целиком зависели от нее и поэтому с нетерпением ожидали приезда Иолы Игнатьевны. «Если ты будешь здесь, то и папа будет к нам лучше относиться, считаясь с тобой. А так он делает то, что хочет», — писал
Только одному Борису удалось сохранить с отцом хорошие отношения. Как художник он постепенно добивался признания, и Шаляпин был им доволен. Он даже снял Борису студию в Париже, где тот мог работать, и иногда, довольный успехами сына, охотно помогал ему материально.
Первоначально в среде эмиграции Борис получил известность как создатель яркой галереи портретов отца. Его первая выставка состоялась в фойе лондонского театра «Ковент-Гарден» в 1927 году во время выступления там Шаляпина. Картины Бориса имели большой успех, его хвалила английская пресса. Постепенно ему стали заказывать портреты многие известные люди, и Борис, представлявший свои картины на выставках русского искусства, становился популярен. Увидев один из его рисунков, «глубоко очарованный» И. Е. Репин написал Шаляпину: «Достоин своего отца этот молодой богатырь! Браво, Шаляпин, браво Борису Федоровичу. Браво! Я счастлив, что еще могу радоваться такому божественному созданию…»
Сердечного, скромного, интеллигентного Бориса, очень похожего на мать, любили многие друзья и знакомые Шаляпиных. Он подолгу жил у Горького в Сорренто, на вилле «Иль Сорито», делая пейзажные наброски итальянской природы, но так и не сумев написать портрет Горького. В 1929 году Борис гостил у Рахманинова в Клерфонтене и тогда же создал первый портрет композитора. Именно в это время Шаляпин прислал своему другу письмо с трогательной благодарностью за сына: «Твое отношение к Боре совершенно очаровало меня. Если бы ты знал, как возвышенно кладется в его душе это твое отношение и как он горд твоими чувствами к нему. Словом, и он, и я с ним чувствуем себя счастливыми — а это ли не радость!»
Однако доброе отношение Шаляпина к Борису не распространялось на других детей, у которых дела обстояли менее удачно. Например, на Федю, который было съездил в Америку в поисках работы, но из-за отсутствия визы недолго там задержался и, так и не добившись ничего, снова болтался без дела в Европе. Иногда ему удавалось кое-что сделать в кино, но чаще всего он оставался без работы… и без денег. И тогда начинались неприятности. С наивной откровенностью Федя писал матери о своих отношениях с женой: «Когда у нас есть деньги, мы живем дружно, а когда их нет, то ругаемся». Нетрудно предположить, что ругались они больше.
Когда не было работы в кино, Федя под чужой фамилией играл в труппе Михаила Чехова. В театре он имел успех, критики отдавали должное его таланту, но материально Федя по-прежнему оставался неустроен. И в эти тяжелые моменты он, уже взрослый женатый человек, как ребенок, звал на помощь свою маму: «Помни, что ты для нас так же дорога, как солнце всему тому, что живет и без солнца погибает».
В спокойные моменты он рассказывал ей о своих встречах с Натальей Александровной и Сергеем Васильевичем Рахманиновыми, которые были единственными маленькими радостями его трудного эмигрантского существования. Федя никогда не забывал упомянуть о том, что Рахманинов всегда спрашивает о ней и очень хотел бы ее увидеть. «Он очень хороший человек, — писал Федя о Рахманинове, — и все они очень милые люди и тебя любят и без конца уважают».
С первых лет в эмиграции, когда Федя снова встретился с Рахманиновым во Франции, он был частым гостем в доме композитора в Клерфонтене. Беззаботно жил там, наслаждаясь гостеприимством хозяев, а когда к дочерям Рахманинова Ирине и Татьяне приезжали подруги, Федя поддразнивал этих девиц, делая вид, что во всех в них влюблен. Рахманинов по-отечески опекал его, иногда ему подыгрывал, иногда останавливал его в чрезмерных шутках и дурачествах. А когда начинались воспоминания о России, Рахманинов часто говорил Феде: «Вот кого бы я хотел повидать, так это Иолочку». Она оставила о себе прекрасное, солнечное воспоминание.