Семейный архив
Шрифт:
— Почему?
— Да ведь ясно же: русский народ — имперский, все мечтали от него освободиться...
Мы не смогли сразу найти машину, Саша не помнил точно, где он припарковал ее. Оставив Аню на скамеечке, мы отправились ее разыскивать. Искали машину чуть не полчаса, пока обнаружили в двух или трех кварталах от вокзала, нового, еще не имеющего надлежащей площадки для паркинга... Мне показалось это маленькое приключение символичным: Саша не знал, куда поставить машину, но знал, и совершенно точно, как и куда вести человечество...
Российская империя... Имперский русский народ... Мы с Аней прожили в Казахстане, то бишь в имперской колонии, 35 лет и хорошо представляли себе «благодетельные последствия» развала СССР... Однако Саша и слушать не желал никаких возражений,
После квартир Гриши и Феликса жилище Воронеля, профессора Тель-Авивского университета, показалось мне роскошным. В квартире было пять или шесть комнат, находилась она в центре Тель-Авива, и зеленом районе, дом на 12 этажей, живут в нем офицеры-отставники. В большой комнате — ливингрум — стена, обшитая коричневой мешковиной, на ней — около 50-ти масок, порой страшных, с изуродованными, гримасничающими выражениями лиц. «Когда я езжу куда-нибудь, не могу себе отказать...» — объясняет Нинэль. Три большие матрешки на стеллаже. И ничего еврейского. Множество книг, стеллажи с книгами — в основном русские, советские издания. И зарубежье — самиздатовское. Огромный обогреватель, он же кондишен, от которого мы в первый день (вечер) замерзли, так как не умели его выключить. Два компьютера — в большой комнате и там, где Сашин кабинет.
(Забавно: в Астрахани у Воронеля была отдельная комнатка, весьма комфортная квартира, в которой жили его родители и дедушка. И Грише, и мне все это представлялось невероятным шиком. Здесь, в Израиле, да и в нашей кливлендской квартире по 8-й программе сохраняется та же дистанция в «уровнях жизни», которая определяет взгляды, нравственные принципы...).
К вечеру Саша и Нинэль ушли на совещание: ученые из России хотят обратиться к Пересу, чтобы государство помогло обустроить новоприбывших, дать им надлежащую работу. Перес присутствовал на совещании, обещал помочь. Ему, впрочем, не очень верили: предвыборные обещания... Тем не менее журнал «22», в котором регулярно печатает свои романы Нинэль и где Саша является главным редактором, журнал этот выходит при содействии отдела культуры министерства науки и искусств, общественного фонда «Москва — Иерусалим» и т.д., что, по-моему, совершенно невозможно в Америке...
Вечером и на другой день я расспрашивал Сашу об Израиле, об арабах, об отношении — его, лично — к России и т.д., и в основном то, о чем говорил он, поддержки у меня не встречало, напротив... Но я стремился не спорить — из тех соображений, которые приводил выше.
Рабин, говорил Саша, прав, другого выхода нет — нужен мир, но с позиций силы. Россия, «с позиций силы» утверждавшая себя в качестве колониальной державы, для него была неприемлема, враждебна. Революция, большевики, Ленин — все укладывалось в некую схему. Конкретные обстоятельства, индивидуальная человеческая жизнь, сочувствие, сострадание — все это находилось вне схемы. О неграх у Саши столь же враждебное, жесткое до жестокости мнение, как и об арабах: никаких послаблений, демократия, закон... Иначе над Америкой нависает черная опасность, по отношению к неграм необходимы суровые меры, запреты, история с Симпсоном доказывает это...
Тут я не мог не возразить, не опрокинуть «настоящее» в «прошлое», но Саша стоял на своем. Я пытался убедить его в том, что — может быть хватит учить? То мы, евреи, учили Россию, теперь — американцев, как им надо жить... Да, оправдание Симпсона, вероятно, виновного в убийстве белой жены и ее любовника, не соответствует понятию «закон», однако вся черная Америка была предельно возбуждена, президент и правящие круги, возможно, не хотели повторения событий 1993 года в Лос-Анджелесе...
Я замечаю, что для евреев характерны чрезвычайная теоретичность, происходящая от рационального склада ума (отсюда не языческое поклонение пню и т.д., а невидимому, абстрактному Богу), а также от недостатка живого, чувственного элемента, и потому нет у нас Есенина, есть Мандельштам... И мало красочных эпитетов, мало живописности — взамен ее «современная живопись», музыка, математика... Мало плоти. Может быть хасиды это сознавали, хотели восполнить?..
Такого рода «восполнение» происходит, заметил я, за счет матерных слов. И Саша, и Нинэль, и в текстах журнала слова эти хвастливо выпирали, в употреблении их сквозила явная нарочитость... Я не удержался и об этом сказал. Мне возразили: свобода... Свобода во всем... Однако — почему же «во всем»?.. Человек утвердил себя в качестве человека, когда возникли сформулированные Моисеем запреты... Но суть для меня не только в этом. Я прожил в общежитии с вологодскими, «от земли», ребятами, затем — 2,5 года в армейской казарме, затем 35 лет в кругу литераторов... Матерщина была междометием, эмоциональным выплеском. Теперь принято — ради щекотания половых органов — материться обязательно — мужчинам при женщинах, женщинам при мужчинах... Аня росла не в рафинированной обстановке, где зажимали девичьи ушки в ответ на каждое грубое
словцо. Но когда мы гуляли в садике возле нашего дома в Алма-Ате и присели на скамеечку, рядом с нами расположился молодой казах и начал материться. Мы поднялись, чтобы уйти, но мне показалось непристойным — то, что позволил он себе всю эту грязь при Ане... Я вернулся и высказал ему все, что хотел. Для него я был «аксакалом», раза в три старше, чем он... «Ну, ты меня запомнишь...» — пробормотал он и ткнул меня чем-то в бедро. Я не сразу заметил, что джинсы мои окрасила кровь и течет она все усиливающейся струйкой... Ударь он меня ножом-финкой на три-четыре сантиметра левее, он пропорол бы кишку или мочевой пузырь... Милицейский фургон стоял поблизости, из него выскочили, но никого, понятно, не поймали... Потом приходили к нам домой, составляли протокол, знакомый врач настаивал, чтобы мне делали противостолбнячную сыворотку...
Так это было. Что же до Саши, то в школе с его языка не слетало ни одного матерного слова (в отличие от меня). Теперь же, подчиняясь «интеллигентской» моде, он провозгласил «полную свободу» словоизвержения...
О Свобода!.. От рабства, от крепостничества, от материального ига... Сейчас мы сидели в квартире главного редактора литературного журнала и наслаждались великой Свободой — вершиной добытых прежде Свобод!..
На другой день Саша привез нас в Кейсарию, находившуюся на пол-пути от Тель-Авива до Хайфы. Он знал и любил это место — и в самом деле, мало найдется, вероятно, уголков на земном шаре, где в такой же мере сосредоточилась бы, сконцентрировалась бы, спрессовалась память Истории...
Саша водил нас по территории Национального парка Кейсарии (так это теперь называлось) и рассказывал — о древнейшем периоде персидского правления за почти три века до н. э., когда финикийцы построили здесь первое поселение; и об эллинистическом периоде, начавшемся за триста лет до н. э. и длившемся три века; о сменившем его римском периоде, с 37 года до н. э. и до 324 года н. э.; о периоде византийском, затем арабском, затем об эпохе крестоносцев, мамлюков, оттоманской империи... Нинэль и ее племянница, присоединившаяся к нам в Тель-Авиве, слушали Сашу без большого интереса, поскольку бывали наверняка в этом месте и раньше, но для Ани и для меня все, что мы видели, представлялось чем-то вроде застывшего сгустка времени.