Семейный архив
Шрифт:
Может быть, он был из горских евреев, поселившихся на Кавказе в досюльние времена, в эпоху вавилонского пленения и начала еврейской диаспоры, а может быть — из обитавших на территории нынешнего Дагестана хазар... Тут благодарная почва для самых разнообразных предположений и фантазий.
Мою бабушку звали Рахиль. Гордое, звучное библейское имя... Она была из семьи Сокольских, дядя Боря, который диктовал мне, разбитый параличом, свои воспоминания, был ее младшим братом.
У меня сохранилось много фотографий, запечатлевших ее в молодости, высокую, стройную, с венцом тяжелых, тугих кос, лежавших на маленькой,
Вероятно, под влиянием брата она принимала участие в рискованных по тогдашним временам акциях. Смеясь, рассказывала она, как вместе с Мусей и Гисей, ее сестрами, разбрасывала революционные листовки... Случалось это в летнем театре, в саду, который назывался «Аркадией» и впоследствии был переименован в сад имени Карла Маркса. Когда в зале гасили свет, поднимался занавес и на сцене появлялась Кармен с «Хабанерой», или Риголетто, или вызывавшая восторг и горькие слезы Наталка-Полтавка (Астрахань была музыкальным городом, в нее часто наезжали гастролеры, в их числе и Шаляпин), — вот тут-то с верхнего яруса, с галерки, выпархивали белые, рассыпающиеся в полете листочки... В зал врывались полицейские, звенящие шпорами жандармы, занимали все входы и выходы, но бабушка, подхватив под руки сестер, с насмешливой улыбкой, независимо поцокивая каблучками, проходила мимо них...
Что влекло ее — опасность?.. Затаенное в душе непокорство?.. Желание выйти за пределы замкнутой, душноватой атмосферы еврейской жизни — выбраться на широкий, манящий, неведомый простор?..
Как-то в разговоре с приятелем коснулись мы особенностей психологии еврейских женщин, их рациональности, умения подавлять свои чувства, их всецелому погружению в семейные, материнские заботы... Не этим ли объясняется почти полное отсутствие любовных коллизий в описаниях еврейского быта, вообще — еврейской жизни?.. Ранняя женитьба, выбор, определяемый родителями, едва ли не первое знакомство уже под хупой — все это, несомненно, подавляло, сковывало душу, пригнетало к земле сердечные порывы, рвущиеся куда-то в запределье... Любовь?.. Ода, в «Песне песней» царя Соломона...
И снова мне вспомнилась бабушка Рахиль... И странная, туманная история, волновавшая меня в детстве своей недосказанностью, тревожном, ускользающим смыслом...
В годы, казавшиеся мне невообразимо далекими, в Астрахань ссылали «политических», среди них был молодой петербургский студент Мендельсон. Прошло много лет, но бабушка и в старости хранила его фотографию — судя по ней, он был высок, худощав, на бледном лице отрешенно и упрямо горели большие, сдвинутые к переносью глаза ... Они познакомились. Когда? Где? Каким образом?.. «На вечеринке», — говорила бабушка. Мне казалось удивительным, что и в те времена бывали «вечеринки», на них веселились, танцевали — кто?.. Революционеры?.. Мне они рисовались иначе — баррикады, штыки, знамена, распахнутые на груди студенческие тужурки с блестящими пуговицами... Но тут я представлял себе другое: после «вечеринки» Мендельсон провожает ее домой: полная луна, мостовая, белый, будто мелом натертый булыжник, пахнет акацией, и сама бабушка — стройная, тоненькая, похожая на веточку акации, — такой, в белой кофточке, я видел ее на давней фотографии, наклеенной на толстый, прочный картон, с надписью на обороте: «Фотография Климашевской в Астрахани у Полицейского моста, собственный дом»... Мендельсон рассказывает о митингах, забастовках, борьбе с царизмом — бабушка слушала и кивала...
Он отбыл в ссылке положенный срок и уехал, она должна была уехать вместе с ним. Но этого не случилось. Я слышал, что ее не отпустили: отец, мать, родня. Не отпустили, боясь, что она попадет в тюрьму, на каторгу...«Хватит с нас и одного революционера!..» —
И она осталась. Вскоре ее выдали за дедушку и они уехали на рыбный промысел.
Спустя несколько лет она узнала, что Мендельсон умер в Саратовской тюрьме. В той самой тюрьме, где находился прежде дядя Боря и
где впоследствии, по пути в Темлаг, окажется тетя Вера...
Что произошло бы с бабушкой, не послушайся она родительского запрета?.. Что случилось бы с ней, не вмешайся революция в ее жизнь?.. Была бы она счастлива?.. Не знаю, не знаю. Знаю только, что прожили они с дедушкой долгую жизнь во взаимной любви и согласии, обычную жизнь — со своими радостями и печалями, но память о той, давней любви сберегла она в душе навсегда... И не будь этого немеркнущего света, льющегося из молодости, вся ее жизнь оказалась бы куда более серой и тусклой...
По паспорту была она Мариам, но звали ее все — Муся, тетя Муся, Муся Абрамовна. Она одна-единственная в семье получила образование — закончила фельдшерские курсы, ее сестры и брат — моя бабушка Рахиль, тетя Гися и дядя Боря — были самоучки, они много читали, много знали, но все это — без школы, учителей, учебников... Что ими руководило? Врожденная, генетическая еврейская страсть к знанию?.. Но так или иначе, тетя Муся была единственной в своем роде, она больше пятидесяти лет проработала на одном месте, в одном и том же отделении астраханской 1-ой клинической больницы, замещая порою врача...
Но речь о другом. Речь здесь пойдет о прекрасном австрийском сервизе с перламутровым отливом, нежно расписанном розами, с блюдцами в форме окантованного зубчиками лепестка и чашками изысканной формы, просвечивающими насквозь, если приблизить их к огню или электрической лампе... Хотя самая-то суть не в нем, не в этом сервизе...
А суть в том, что тетя Муся, будучи молоденькой фельдшерицей, влюбилась... И в кого?.. В гоя... Ужас охватил всю семью, то было время еврейских погромов, прямых угроз «Союза русского народа», преддверие «дела Бейлиса», у родни, у знакомых, у родителей имелись все основания, чтобы возмущаться, протестовать, запрещать...
Не знаю, что и как происходило. Где-то я читал, что еврейские мужчины бывают заботливы, нежны, чадолюбивы, но у них большей частью отсутствует рыцарственное, столь пленительное для женского сердца начало. А тут... Стройный молодой красавец с открытым ясным лбом, веселыми глазами, тоненькой франтовской тросточкой в руке... К тому же — позади Санкт-Петербургский университет, юридический факультет... А вдобавок — на более поздней фотографии, времен первой мировой войны, — золотое шитье на погонах, на боку — сабля с кистями, прицепленными к эфесу... И за всем этим, возможно, бесшабашные кутежи, шампанское, цыгане, а может быть, черт побери, даже дуэли...
Звали его Виктор Александрович Ханжин. Был он из дворян, правда,не потомственных,а личных, но — все равно из дворян... И для его семьи, для отца в особенности, был совершеннейший нонсенс, что сын его вдруг влюбляется в еврейку, а говоря более популярным языком — в жидовку!.. Да, прелестную, юную, с огромными глазами... В атласных туфельках (так на фотографии), в муслиновом, легком, воздушном платье... Но — жидовку, жидовку!..
Что же тянуло ее к нему? Наперекор тысячелетним традициям? У всех на виду, вызывая дружное и яростное осуждение — и тех и этих?.. Ей нравилось, как он целует ручки, дарит цветы, в морозную лунную ночь мчит по Волге в санях, запряженных тройкой?.. Подобного не было ни у кого — из тех, кто ждал, затаясь, ее позднего возвращения домой, ждал в душной, глухой, завистливой тишине...