Семейный архив

Герт Юрий Михайлович

Мы ехали через Харьков, Лиски, Ртищево, каждая пересадка давалась нам с трудом. Поблизости от Запорожья над полями в ночи стояло яркое зарево — горели хлеба. На станциях вагоны осаждали беженцы с узлами и чемоданами, матери с младенцами на руках рвались на подножки, лица у них были одновременно и жестокие, и молящие...

Астрахань оглушила меня своей тишиной. Здесь не было затемнения, по вечерам окна домов светились ярким довоенным светом, стекла не были оклеены бумажными полосками...

Через две или три недели приехала мать, едва успев проскочить Перекопский перешеек, немцы грозили

вот-вот захлопнуть Крым с севера... Она с многими пересадками добралась до Саратова и оттуда в Астрахань плыла на перегруженной людьми барже. По приезде у нее началось тяжелое обострение, она слегла. На тумбочке возле ее кровати стоял Маленький Парижанин — подарок исчезнувшего после ареста дяди Ильи, что с ним, где он—этого мы не знали. Как не знали, куда из Сегежи перевезли тетю Веру. В доме, где жили дедушка с бабушкой, на первом этаже находилась ее квартира, здесь их арестовали — сначала мужа тети Веры, Василия Ивановича Сусарова, потом ее саму... Тамара, дочь тети Веры, эвакуировалась с отцом на Урал, об этом сообщила нам сестра отца тетя Рая, мобилизованная, как и он, в первые дни войны.

Но главное, самое главное было — фронт, что там, на фронте... Каждое утро мы ждали сводок совинформбюро, ждали, когда начнут гнать немцев... И ждали, ждали, ждали писем от отца... 

5.

От Советского Информбюро

Утреннее сообщение 5 августа

В течение ночи на 5 августа наши войска вели бои с противником на Смоленском, Коростеньском и Белоцерковском направлениях.

Наша авиация продолжала наносить удары по мотомехчастям и пехоте противника и бомбардировала его авиацию на аэродромах.

В августе мы не получили от отца ни одного письма, только тетя Рая переслала нам пришедшую от него открытку с обратным адресом: «450 полевая почта, 530 стрелковый полк, санчасть военврачу Герт М.». (Замечу, что все приводимые здесь тексты — подлинные, сохранившиеся у меня с тех лет. К сожалению, письма отца почти не сохранились...).

Он писал:

«Дорогая Рая! Наконец-то получил от тебя первую за два месяца войны открытку. Она шла очень долго и не знаю, застанет ли тебя эта открытка дома. Юрик и старики с 6 августа в Астрахани. Сарра уехала 18 августа туда же. Я здоров, бодр. От Веры ничего не получали. Деньги ей перевели. Наверное, она тоже выехала на новое местожительство. Ломка нашей семьи идет все дальше и дальше. Очень прошу писать по адресу, что на открытке. Да, когда вновь встретимся, будет возможность многим поделиться.

Целую тебя крепко.

Миша».

Открытка была помечена 22-м августа. Под «новым местожительством» тети Веры подразумевалось место, куда переведут лагерь, в котором она отбывала свой срок.

«Когда встретимся, будет возможность многим поделиться...» К тому времени, когда писалась и блуждала по почте эта открытка, уже был захвачен Киев, немцы подступили к Одессе, их полчища угрожали Ленинграду...

6.

В

начале сентября к нам приехали — точнее сказать, добрались до нас, Хая Соломоновна с Левкой и Борькой. По пути к нам их эшелон попадал несколько раз под бомбежку, они выскакивали из теплушки, бежали за насыпь — Хая Соломоновна держала Борьку за руку, Левка следовал за ними с портфелем, в котором находились документы...

Я водил братьев по Астрахани, показывал старинный кремль, Братский сад с памятником жертвам гражданской войны в центре, над братской могилой, Канаву — тихую, с затянутыми ряской берегами, снующими туда-сюда плотичками... Но ни Левку, ни Борьку не удавалось мне расшевелить, глаза у них были какими-то тусклыми, отсутствующими, оба словно через силу шли за мной...

Вскоре они, все трое, уехали в село Красный Яр, поблизости от города, там Хае Соломоновне предложили работу.

По вечерам у нас бывали гости — дядя Боря с женой, тетя Муся с Виктором Александровичем.

Дядя Боря обычно рассматривал карту, висевшую над кроватью, на которой лежала мать, и говорил:

— Ну-ну... Значит, «чужой земли мы не хотим, но и своей не отдадим ни пяди»... — При этом он поглаживал свой коротенько подстриженный ежик и косая усмешка прорезала его тонкие, плотно сомкнутые губы.

— Это Россия... — возражал ему Виктор Александрович густым, переливающимся в бас баритоном — рослый, грузный, с породистым, скульптурно вылепленным лицом. — Россия, русский медведь... Пока он проснется да вылезет из берлоги, да выломает себе подходящую дубину в лесной чащобе — пройдет время... Зато потом он начнет крушить направо и налево, и перед ним никто не устоит... Вспомните, Корне, 1812 год...

— Но в двенадцатом году французы-таки взяли Москву... — возражал дядя Боря. — Вы думаете, немцы тоже ее возьмут?..

— Как вы можете так говорить!.. — взрывалась мать, приподнявшись с подушки. — Как вы можете!..

— Ни в коем случае! — говорил Виктор Александрович. — Москвы им не видать, как своих ушей...

— Допустим... Но может быть вы объясните, зачем надо было перед войной снабжать Германию продуктами, везти туда целые поезда с хлебом, мясом, маслом и еще кое-чем... Зачем?

— Сталин хотел оттянуть войну, как вы не понимаете, дядя Боря! — вскипала мать. — И разве наша вина, что немцы подло нарушили договор...

— Как и о чем было можно договариваться с фашистами...

Загорался спор. За глаза мать называла дядю Борю «наш домашний философ», «наш стратег» и в минуты спора ненавидела его за неизменный скептицизм. Я был, разумеется, на ее стороне, слушая, о чем говорят взрослые.

По утрам я шел в школу, стараясь выйти из дома пораньше, чтобы в половине восьмого — уроки начинались в восемь — оказаться на Советской, пролегавшей через центр города. Одним концом улица утыкалась в кремль, или крепость, как его называли, в самые ворота под высоченной, в несколько ярусов, колокольней, видной отовсюду. Ровно в половине восьмого ворота открывались, из крепости выходили колонны красноармейцев, лихо отбивающих шаг, с тугими скатками через плечо и рядами устремленных в небо, посверкивающих на утреннем солнце штыков. Над колоннами реяло: