Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)

Поволяев Валерий Дмитриевич

Тут Куроедов-отец допустил ошибку - тридцатичетырехлетний "паренек", совершенно незаменимый в других случаях, на этот раз подкачал: где расположен Грязный бор, он знал, но вот где конкретно встречались дуэлянты, не ведал...

Дуэль началась в его отсутствие.

Куроедов явился уверенный в себе, хотя и был встревожен - а вдруг что-нибудь сорвется?

– Записку написал?
– спросил его Малыхин.

– Какую записку?

– Что в своей смерти меня не винишь.

Лоб у Куроедова-младшего сделался мокрым.

– А ты написал,

что в своей смерти также просишь?..

– Я-то написал, - перебил его Малыхин.
– Давай, пиши. Вот тебе ручка и лист бумаги.

– Предусмотрительный, - посерев лицом, пробормотал Куроедов, взял дрожащими пальцами ручку и сложенный вчетверо листок, вскинул глаза на солнце, путающееся в зловеще-черных макушках сосен.

Он знал, что должен появиться человек и разрешить все его проблемы, но человек не появлялся. "Где же он, где?" - почти кричал про себя Куроедов. Коряво, непослушной рукой, он написал записку, отдал Малыхину, взял у него "свою", прочитал и, сжав губы, спрятал в карман.

Где-то вдалеке послышался шум мотора. Лицо Куроедова посветлело, он едва сдержал в себе желание помчаться навстречу машине. Увидел джип, пробирающийся сквозь кусты. Хотел крикнуть: "Я здесь!" - но удержался. Джип промелькнул среди деревьев и исчез. "Паренек" никак не мог найти место дуэли...

Малыхин тем временем открыл кейс, там лежали спортивные пистолеты, такие знакомые по тренировкам, с потертыми щечками и стволами, с царапинами, историю каждой из которых знали они оба. У всякого оружия есть романтическая история.

– Выбирай любой, - сказал Малыхин.

У Куроедова мелькнула встревоженная мысль: "А вдруг у моего окажется подпиленной мушка?" Он протянул руку к одному пистолету, потом к другому, затем снова к первому. Малыхин, насмешливо щурясь, ждал, он понимал, что происходит в душе его соперника.

– Не бойся, подставки нет, - сказал он.
– Бери любой. Оба нормальные.

Куроедов взял один из пистолетов, подкинул его в руке, и, выжидательно поглядев по сторонам, произнес почему-то шепотом:

– Этот.

Малыхин согласно кивнул, отсыпал себе в руку полпачки патронов, остальные в коробке отдал Куроедову. Произнес с легкой усмешкой:

– Стреляться будем до тех пор, пока один из нас не будет убит.

– Может, до первой крови?
– спросил Куроедов.
– В старые времена, когда Лермонтов дрался под Машуком, стрелялись до первой крови.

– Ты можешь до первой крови, а я - пока не убью, - жестко проговорил Малыхин. Обернулся - где-то неподалеку вновь раздался рокот хорошо отлаженного автомобильного мотора. Не хватало, чтобы их кто-нибудь увидел. Достал из кармана монету-двухрублевку.
– Орел или решка? Кто угадает, будет первым.

Гриша Куроедов облизнул губы - тут тоже может быть подвох, обеспокоенно дернул головой - джип опять проехал мимо и исчез. Что же выбрать: решку или орла?

Он не знал, что Малыхин уже решил: он не будет стрелять в Куроедова вообще. Малыхину не хотелось жить. Но и покончить с собою он не

мог слышал, что это великий грех, что людей, покончивших с собой, даже не хоронят на кладбище, а выкапывают могилу за оградой. Пусть уж лучше его убьет Куроедов. А Ирка... Ирка пусть поплачет, хоть чуть-чуть...

– Орел или решка?
– повторил он вопрос.

– Решка, - облизнул губы Куроедов.

Малыхин швырнул монету вверх, она шлепнулась в рыжую сопревшую хвою.

– Орел, - спокойно констатировал Малыхин.
– Мой выстрел - первый.

С удовольствием отметил, что у Куроедова затряслась нижняя губа.

– Стреляться предлагаю с двадцати шагов, - сказал он, не пряча усмешки.

– Давай переиграем, - потребовал Куроедов.
– Ты сшельмовал, когда бросал монету.

– Давай переиграем, - спокойно согласился Малыхин, ему было все равно.
– Орел или решка?

– Орел!
– голос Куроедова вновь дрогнул: он боялся - вдруг на этот раз выпадет решка, вытянул шею, прислушался к мерному жужжащему звуку мотору: и чего этот гад телится, рыскает, плутает и вообще даром жрет отцовский хлеб - он давно должен был сидеть на ветке со снайперской винтовкой. Рот у Куроедова вновь горько поехал в сторону, и он повторил: Орел!

Малыхин бросил монету, она взвилась вверх и почти бесшумно приземлилась на пухлую рыжую хвою. Куроедов побледнел, впился глазами в дольку. Лицо его обмякло.

– Орел, - прошептал он, не веря своему счастью.

– Да, - подтвердил Малыхин.

Больше всего сейчас боялся Куроедов, что Малыхин потребует снова перебросить монету - третий, решающий, как и положено в спорных случаях, раз, но Малыхин спокойно и отрешенно глянул на соперника и произнес одно только слово:

– Стреляй!

Куроедов, кусая губу, несколько раз поднимал пистолет и, чувствуя, как трясется рука, опускал его. Он боялся нажать на спусковой крючок. Не потому, что первый раз стрелял в живого человека, а потому, что опасался промахнуться. Он никогда не думал, что так трудно сделать простое движение пальцем. Ноги у него устали, дрожали, свело икры, губы тряслись. Он не знал, кому молиться в таких случаях, а то бы непременно помолился. По лицу густо тек пот, в ушах звенело. Впрочем, сквозь звон он все пытался уловить совсем уже стихший рокоток джипа - хваленый отцовский подопечный, похоже, решил объехать весь Грязный бор.

Наконец Куроедов задержал дыхание, закусил нижнюю губу, сильно, до крови, и нажал на спусковой крючок. Выстрел был гулким, сильным, ствол пистолета здорово задрало вверх, и Куроедов в ту же секунду понял: он промахнулся.

Пуля с гулким звуком пропорола воздух рядом с головой Малыхина, обожгла жаром щеку и защелкала по веткам, срезая одну за другой. Малыхину показалось, что голова у него дернулась, уходя от пули, но на самом деле он не шелохнулся.

– А-а-а!
– закричал Куроедов отчаянно, чувствуя, как страх, обварив у него все внутри, родил такой приступ боли, что от неё могло остановиться сердце.
– Ты мне подсунул пустой патрон. А-а-а!