Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
Шрифт:
– Неправда, - спокойно, выждав, когда Куроедов замолчит, ответил Малыхин.
– Патроны у нас одинаковые. Фабричные.
– А-а-а!
– вновь закричал Куроедов. Он выхватил из кармана пачку с патронами и судорожно заперебирал пальцами, словно бы проверял "маслята" на пригодность.
Малыхин поднял пистолет, и крик застрял в горле Куроедова. Он понял: это все.
В следующий миг губы у него жалобно дернулись, но сползли в сторону, в уголках проступили пузыри, и он замахал рукою:
– Не-е-ет!
Он не верил в
В ответ Малыхин лишь усмехнулся. Куроедов, облизывая языком губы, торопливо выколупнул из пачки патрон и, передернув затвор пистолета, загнал его в ствол. Хоть руки у него и тряслись, движения были точными, автоматическими, как на соревнованиях.
Малыхин медлил, не стрелял; в плоских от напряжения глазах Куроедова появилась надежда: может, он успеет выстрелить раньше. Ведь законы дуэли, всякое там благородство и прочее, что предусматривают правила дуэли, - все это осталось где-то в прошлом. Главное сейчас для Куроедова было - уцелеть.
А благородство - это для тех, кто ни шута не смыслит в жизни, не знает её вкуса, не умеет добиваться цели.
Малыхин наслаждался последними секундами своей жизни, он не думал, что они могут быть такими радостными, такими сладкими.
Кося глазами на руки Григория - тот уже передернул затвор, Малыхин с шумом втянул в себя воздух, прополоскал им рот, будто водой, - дурацкая привычка. Поднял пистолет и выстрелил в воздух.
Пуля с мокрым чавканьем влепилась в макушку сосны и застряла в ней.
Вот и все. Он не хотел жить, но не смог убить себя. Пусть за него это сделает старый приятель Гриша... Без Ирины жизни ему все равно нет. Он ободряюще улыбнулся Куроедову, - глаза у того сделались круглыми, удивленными. Он не понимал приятеля.
В следующий миг Куроедов выстрелил. Малыхин услышал выстрел, но того, как вошла в него пуля, не почувствовал. Пуля откинула его от места, где он стоял, на землю Малыхин упал уже мертвым.
Родители Сережи заявили о пропаже сына, милиция пробовала его искать, даже дала объявление в газете, но тело найти не сумела. Дело было закрыто. Куроедову-старшему удалось, что называется, спрятать концы в воду, все сделать так, чтобы от происшедшего осталась лишь людская молва. И никаких других следов.
А людскую молву, как известно, к уголовному делу не подошьешь...
ШАГ НА ПЛАХУ
У старика Сергеева была отличная квартира, расположенная в спокойном, тихом проулке, похожем на кривую турецкую саблю, спускающемся от улицы Чехова, известной каждому москвичу, к хамовато-шумному, напоенному резиновой вонью, дымом и человеческим потом Садовому кольцу, которое было названо каким-то умником Садовым за то, что там пахло яблоками и, возможно, когда-то хорошо росла антоновка. Но это было когда-то, сейчас в такое совершенно не верится, и полчаса, проведенные на Садовом кольце, оборачиваются для каждого отчаянной головной болью.
Получил Сергеев эту квартиру, вернувшись с войны при парадных майорских погонах, с полным набором
Пошли годы работы - очень напряженные, когда он забывал про время, Сергеев любил работать, не отлынивал ни от какого дела. Был и на командных высотах, к которым, впрочем, не стремился - особенно по партийной части, поскольку общественной работой заниматься не любил и не умел: был и исполнителем, не рядовым, правда, а с теми же "майорскими погонами", если армейское звание перевести на гражданский лад. Вообще-то, поднявшись однажды на командирскую ступеньку, упасть с неё он мог, только угодив в тюрьму.
Такова была система, и Сергеев считался её надежным винтиком. Впрочем, не только Сергеев, было много других - Ивановых, Петровых, Сидоровых... Все эти винтики, шпунтики, шестеренки, колесики цеплялись друг за друга, крутились, и машина работала. Это было божественное время, имеющее чуть пьяноватый привкус, - запах хмеля, брожения, победы не выветривался, и сильному, с ладным телом, умелому Сергееву казалось, что молодость вечна, старость никогда не наступит. Но старость все-таки наступила.
Она подобралась внезапно, как опытная разведчица, подползла по-пластунски, обозначилась вначале дворянской хворью, о которой Сергеев читал только в книгах, - "люмбаго", потом ревматизмом, затем аритмией и так далее. В общем, пошло, покатилось - не остановить, и очнулся Игорь Иванович Сергеев уже стариком. Окончательно он понял это в тот момент, когда сидел за столиком, накрытым куском старого зеленого сукна, пропахшего нафталином и мышиным пометом, в одной руке держал почетную грамоту древнейшего образца - с Лениным в правом углу и красным знаменем в левом, в другой букет цветов, среди которых выделялись желтые тюльпаны. Он глядел на эти тюльпаны и болезненно морщился: "Желтые цветы - это что, к измене?"
И что-то сосущее, противно холодное подползало изнутри к горлу, мешало слушать выступающего директора - загорелого громилу, каждый месяц ездившего отдыхать на Майорку, Гавайи и даже на Сейшелы, но это не смущало его, когда он платил своим подопечным зарплату, которой едва хватало на хлеб и воду.
Директор умел говорить, слова находил такие, что они у иного некрепкого гражданина вызывали слезы умиления. Сергеев сам не раз заслушивался речами директора и впадал в некое наркотическое забытье, а потом, очнувшись, удрученно качал головой: надо же!