Семибоярщина
Шрифт:
Дело в том, что под стенами Калуги появился Ян Сапега, такой же, как и Марина, любитель и искатель приключений. В последнее время он счел выгодным для себя вернуться на службу к своему королю. Узнав о гибели «вора», он появился под Калугой с требованием сдать город во имя короля, рассчитывая этим новым успехом польского оружия заслужить расположение Сигизмунда. Калужане, продолжая еще питать «верноподданнические» чувства к «царевичу», отказались исполнить требование королевского прихвостня. Подошел Ян Сапега к стенам Калуги в ночь под Рождество. Марина сидела в это время за веселой рождественской кутьей. Ничто не нарушало ее светлого праздничного настроения. В ближайшей горнице, не предчувствуя горькой участи, орал звонким голосом маленький Ян — «царевич Иван»; большой Ян — атаман Заруцкий, сидевший за столом с видом хозяина, расточал Марине любезности; гости
— Вот как он кстати пожаловал, — рассмеялась она. — Верно, захотелось ему нашей кутьи. Бедненький, он там мерзнет в поле. Позовем же его в гости.
И под диктовку своей госпожи Варва мигом написала записку, состоящую из обворожительных любезностей. В ней Марина приглашала Сапегу на кутью. В конце она не забыла, конечно, поставить подпись «царица московская» и стала с нетерпением ждать ответа. Но ответ на эту очаровательную записку пришел только утром: то были пушечные ядра и ружейные пули, которыми ставший столь нелюбезным Ян под звон праздничных рождественских колоколов обстрелял Калугу, угрожая горожанам, медлившим исполнить требование польского гетмана сдать город. Марина не на шутку струхнула. А спустя два дня положение осажденной «царицы» стало настолько тревожным, что она послала гетману вторую записку. Но на этот раз ей было не до игривых любезностей. Она умоляла гетмана оставить ее в покое. «Освободите, ради Бога, освободите меня! — заклинала она его. — Я больна. Мне двух недель не доведется жить на свете, если вы не оставите меня в покое. Вы славны, вы сильны. Вы будете еще славнее, если пожалеете и спасете несчастную женщину. Милость Божия будет вам вечной наградой». Но эти мольбы были уже не нужны: Сапега 31 декабря снял осаду и удалился из-под стен города. Но не потому, что он внял просьбам Марины. Он просто достиг своей цели: устрашенные польскими ядрами, калужане малодушно забыли «царевича» и поспешили изъявить готовность целовать крест тому правителю, который будет царем в Москве, то есть польскому королю и королевичу, так как вопрос о воцарении их был уже решен вполне определенно.
Не успела Марина опомниться от этого удара, который нанесли ее положению отошедшие от нее калужане, и от тревог, причиненных ей осадой Калуги, как другая беда нагрянула: к стенам города подошла сильная рать, высланная из Москвы в ответ на грамоту бояр. Военачальники, приведшие рать, предложили Марине двоякий выбор: либо мирное оставление Калуги и добровольное удаление с «воренком» на жительство в Коломну до дальнейшего решения ее участи, либо разгром города и плен. Но Марине раздумывать долго не приходилось. Калужане от нее отвернулись: правда, верные казаки готовы были по-прежнему умереть за нее, но численность их в сравнении с московской ратью была незначительна. Волей-неволей пришлось остановиться на «добровольном» удалении в Коломну и поспешить с укладыванием дорожных сундуков — до нового поворота судьбы.
И, складывая свои «манатки», драгоценности, свои мишурные короны, цветные камешки и письма, Марина вдруг вспомнила о своем больном «хлопчике», забытом было ею сначала от радости материнства, а затем — среди волнений тревожных рождественских событий. Несомненно, «хлопчика» нельзя было оставить в Калуге, надо было прихватить его с собой. Теперь больше, чем когда-либо, ей могли понадобиться преданные защитники, в особенности из числа «москалей». А рабская преданность «хлопчика» казалась ей по-прежнему вне сомнений. И Марина, как ни была она озабочена спешными сборами, решила его навестить.
Глава XVI
Под властью чар
Всеми забытый, кроме приятеля своего Алексея Наумова, Аленин понемногу поправлялся. Когда утром, в день Рождества, он впервые очнулся от лихорадочного бреда и стал воспринимать окружавшее, первыми звуками, которые приветствовали его пробуждение, были пушечные выстрелы из лагеря поляков, осадивших Калугу. Он, смутно вспомнив случившееся, недоуменно прислушался, поняв, что, судя по выстрелам, злосчастной Калуге грозила новая опасность. Но с чьей стороны? Поляки ли пришли брать ее приступом, узнав о гибели «вора»? Или, может быть, свои же москвитяне пришли вынудить калужан отречься от самозванца и целовать крест на верность новому законному государю? При этой мысли Дмитрий весь встрепенулся, радостная
Новый государь! О, если бы! Сколько времени протекло с начала болезни, он теперь не мог дать себе отчета. Минувшее казалось очень далеким. Может быть, он проболел месяц-два и за это время Москва успела собраться с силами, стряхнуть иго иноземцев и самозванцев, воодушевиться на избрание законного государя? Появилось страстное желание проверить эти догадки, одеться, выйти на улицу, узнать, чьи выстрелы угрожают городу.
И он тотчас решил исполнить свое желание. Но как только он опустил ноги на пол, в глазах потемнело и непреоборимая слабость свалила его снова на постель.
В это время пришел проведать его Алексей Наумов, обычно заглядывавший к Дмитрию раза четыре на день, а то и ночевавший у него. По случаю праздника Наумов был в церкви, где, несмотря на осаду, шла торжественная обедня.
— А, поздравляю, Дмитрий Ипатыч! — радостно улыбнулся Наумов, заметив, что Аленин за все время болезни впервые встретил его осмысленным взглядом. — Дважды поздравляю: и с праздником Христовым, и с выздоровлением!
— С праздником Христовым? — недоуменно переспросил Дмитрий. — А какой же праздник: Пасха, что ли?
— Эк куда хватил! Или не видишь — снег на крышах, зима на дворе? Нет, Дмитрий Ипатыч, праздник Рождества Христова у нас, первый день. По этому случаю я и в церкви сейчас был, за болящего помолился. А болящий — вот он уже и здоров.
— Рождество, говоришь? — удивился Дмитрий. — А я было думал, Бог весть как долго прохворал. Что же это, пальба будто слышится? По случаю праздника, что ли?
— Пожалуй, что так, — улыбнулся Наумов. — У поляков ведь в обычае палить из пищалей в праздничное время. Ну вот и палят, о празднике, видно, нам напоминают, чтобы мы не запамятовали.
— Поляки? Да откуда ж они взялись? — тревожно спросил Дмитрий.
— Сеночь [90] подошли. Требуют, чтобы сдался город королевскому величеству господину Жигмонту, а «царица» бы из города выехала да на милость его, Жигмонта, положилась. Сапега старается. Он и войско привел.
— Так вот оно что! — разочарованно сказал Аленин. — А что же у нас-то в Калуге за время хворости моей делалось?
— «Царевича» Ивана Бог нам послал; окрестили его; пировали на радостях. Ликование великое было. Атаман Иван Мартынович хозяином стал, в палатах «царицыных» днюет и ночует. «Царица», после болезни поправившись, от радости, как говорится, ног под собой не чуяла. Сеночь, Сочельника ради, гостьбу толстотрапезную учинила. Пошло было пирование великое. Да вот нежданные гости кутье помешали.
90
В нынешнюю ночь.
Но Аленин уже не слушал. Он отвернулся к стене. Недавнее оживление сменилось у него состоянием прежнего безразличия, равнодушия. Наумов заметил это.
— Да что с тобой, Дмитрий Ипатыч? — спросил он. — Аль все еще недужится?
— Устал я, спать охота, — слабым голосом ответил Аленин. — Оставь меня, Алексей Петрович.
— И то дело, усни, сил набирайся, — встал Наумов. — Я пойду вызнать, что там у нас на стене городской делается. Зайду после, проведаю.
Он ушел, а Аленин действительно погрузился в забытье. Потом, когда он очнулся и вспомнил, слушая звуки продолжавшей доноситься пушечной пальбы, об осаде города поляками, им снова и надолго овладело состояние тоскливого, унылого безразличия, из которого его не выводили частые посещения Наумова, пытавшегося развлечь больного, медленно поправлявшегося приятеля рассказами о ходе осады. Да и нерадостны были эти рассказы. Поляки настойчиво продолжали громить город, требуя от калужан присяги на верность Сигизмунду. И наконец добились осуществления своего желания. Тогда Аленин окончательно упал духом. Грядущее начинало представляться еще более смутным. Его терзали мысли о зря загубленной жизни. После многолетней постыдной службы врагам родины — двум самозванцам и Марине, что ждало его теперь? Польский плен… А страна продолжала изнывать и гибла под тяжким игом иноземцев, междоусобной борьбы и вражды, и он, больной, был бессилен помочь ей, как бессилен помочь далекой, милой девушке, брошенной им на произвол судьбы. И неизвестность о том, что стало с Наташей и Матвеем Парменычем в занятой врагами Москве, невыносимо угнетала его, и под влиянием душевных волнений здоровье его поправлялось медленно, и он все еще не мог подняться с постели.