Семибоярщина
Шрифт:
— Оставь, — отрицательно качнула она головой. — Я сама.
Поддерживаемая под руки Алениным, она вышла из саней и, увязая в глубоком снегу, с трудом дошла до шеста с воткнутой на нем головой, схватила ее за волосы, сложила на убрус и быстро завязала концы его в узел. Потом, вся дрожа, с этой страшной ношей она бегом вернулась к саням, на которые казаки укладывали обернутый войлочной полостью и прикрытый сверху медвежьей труп покойника.
Испуганные кони с бешеной скоростью помчали сани домой. Прижавшись к плечу поддерживавшего ее Аленина, Марина, продолжая дрожать всем телом,
Доскакав до Калуги, сани, въехав в город, вынуждены были замедлить ход: на улицах стояла густая толпа народа, привлеченного любопытством и желанием встретить въезд «царицы» с телом мужа. При проезде саней толпа, озаренная кровавым светом кое-где мелькавших факелов, в угрюмом молчании снимала шапки и равнодушно отнеслась к гибели «царя»: «вор» своими бесчинствами успел за последнее время восстановить против себя беспрекословно терпевших его подданных. Гибель не встречала сочувствия, память не поминалась добром. «Собаке — собачья смерть», — проносилось в мыслях у многих калужан.
Толпа бояр во главе с атаманом Заруцким и сановитейшими представителями «царского» двора — князьями Черкасским и Трубецким, Бутурлиным и Микулиным — встретила сани «царицы» у ворот дворцовой ограды. Передав тело мужа и узел с его головой боярам, которые при свете факелов внесли останки «вора» в приготовленный уже покой, Марина приказала Аленину распорядиться прибрать покойника, а сама направилась на свою половину и попросила позвать к себе Заруцкого. Пока Варва ходила за ним, она торопливо обмыла руки, подкрасила перед зеркалом несколькими привычными мазками румян побледневшее лицо с подведенными, впавшими от пережитых волнений глазами, наскоро сменила подбитый мехом ярко-лазоревый кортель, в котором с утра она сидела дома и который был под шубой, на смирную одежду, какая нашлась под рукой в виде черно-синего летника, ярче оттенившего темным цветом белизну ее холеной шеи, ловким движением распустила по плечам волнистые пышные волосы и стала ждать Заруцкого. Как ни была она смятена пережитым волнением, она думала только об одном: о необходимости немедленно и окончательно завоевать расположение становившегося теперь особенно нужным ей атамана. Для этого есть ее красота, и к помощи этого оружия она и прибегала.
В соседней горнице послышались грузные отчетливые шаги атамана. Марина направилась к двери, и не успел Заруцкий войти, как она устремилась к нему навстречу и в страстном порыве прижалась, обвила его шею руками.
— Ян, мой любимый Ян, истинный муж мой, царь мой! — прошептала она. — Ты один спасешь меня, поможешь мне ради нашей любви!..
— Марися, сердце мое, моя царица, — в тон ей ответил он. — Пойду, куда велишь, исполню все, что прикажешь. Нет врага, от которого бы я тебя не защитил, нет подвига, которого не совершил бы…
Он коснулся поцелуем ее лба.
— Ты звала меня? Что хочешь приказать?
В эти мгновения готовности жертвовать собой ради нее он был почти искренен.
— Ян, злодейство не может остаться безнаказанным, — властно и решительно сказала она. — Я желаю казни татар. Пусть кровь их зальет улицы, пусть устрашатся калужане и знают, что за казнь царя пощады к злодеям у меня нет. Вели казакам
Взволнованная своей речью, она раскраснелась.
Заруцкий ответил не сразу. Подобная безжалостная расправа с несчастными татарами, повинными в убийстве «вора» лишь постольку, поскольку они были соплеменниками Урусовых, вовсе не пришлась ему по вкусу. У него не было желания восстанавливать против себя жестокой казнью калужан, не зная, как сложатся дальнейшие события. И он не был уверен, что казаки ради вдовы Марины беспрекословно пойдут на эту ненужную жестокость.
— Что ж медлишь с ответом? — нетерпеливо спросила Марина.
— Царица, — сказал он. — Разумно ты замыслила. Да не знаю, пойдут ли на такое дело казаки. Скажут, пожалуй, царя нет, сам ты-де, не спросясь царицы, казнь татарвы задумал.
— Лукавишь ты, Ян! — сверкнув глазами, гневно сказала Марина.
— Не время лукавить, Марися, — простодушно ответил он.
— Так к чему же речь свою ведешь?
— К тому, чтобы сама дала ты приказ казакам. Ведь дело надумала ты нелегкое и немалое. Тебя, царицу, пожалуй, послушают, за тобой пойдут. Ступай в дома к казанам, приказывай, грози ослушникам. Коль не послушают, проси и плачь. Возьми слезами, горем. Дело, говорю, нелегкое, Марися. Вспомни Тушино. Попытаться ж и вправду следует.
Она сразу поняла его мысли: атаман, ясное дело, хитрит, отлынивает от ответственности. Но, с другой стороны, он в сущности, пожалуй, и прав.
— Добже, — тряхнула она головой. — Коли так — идем.
Специально не собрав распущенных волос, она накинула шубу, второпях после возвращения сброшенную на пол, торопливо вышла из спальни и выбежала на двор. Заруцкий следовал за ней.
Схватив во дворе горящий факел, недавно воткнутый в снег кем-то из встречавших, Марина устремилась на улицу.
И калужане стали свидетелями удивительного зрелища. «Царица», простоволосая, в распахнутой шубе, особенно прекрасная в своем волнении, рыдая и заливаясь слезами, бегала из дома в дом к казакам. Освещенная во тьме ночной зловеще-красным светом пылавшего и дымно чадившего факела, она в огненном дыму казалась страшным, но прекрасным демоном зла и разрушения. Казаки хватали оружие, выскакивали на улицы и следовали за ней. Она заклинала их памятью злодейски убитого «царя», молила о беспощадной расправе с татарами.
Началась зверская резня. Под заунывный перезвон колоколов, по обычаю вещавших о смерти «царя», улицы огласились неистовым, жалобным, стонущим воем несчастных татар.
К утру в Калуге не осталось в живых ни одного татарина.
Марина, вернувшись в покои, удовлетворенная блестящим осуществлением задуманного ею зверского дела, в порыве благодарности горячо прильнула к проводившему ее Заруцкому. Отпустив его, она пошла в спальню и прилегла на постель. Все тело ныло от усталости, но на душе было спокойно: она убедилась в преданности казаков и в том, что в случае необходимости они не выдадут ее, пойдут за «царицей» в огонь и в воду. Ближайшее будущее перестало казаться страшным.