Семибоярщина

Сергиевский Николай Николаевич

— Сказывай!

— Берусь, и все. Если милость будет, доложи боярину Гонсевскому.

— Да мне-то чего не скажешь? Таиться бы нечего.

Паук хитро ухмыльнулся.

— Дело, сам знаешь, большое. Гонсевский казны за это не пожалеет. Так уж не осерчай, милостивец, ему первому скажу. Как бы пересказами не сглазить.

Андронова не удивила дерзость Паука, которой в другое время он ему бы не спустил. Дело было действительно настолько важным, что желание Паука открыть непосредственно Гонсевскому сущность его показалось естественным.

— Ну, ладно, — решил Андронов. — Ступай за мной. Так и быть, расскажу.

Когда они пришли в кремлевские палаты и Андронов послал доложить Гонсевскому, что он привел человека, который хочет сообщить не терпящее отлагательства

дело, Гонсевский велел тотчас позвать их. Делая вид, что он не желает сам касаться известных ему подробностей дела, Андронов сказал лишь, что пришедший с ним человек берется извести Ляпунова, почему он и счел долгом привести его (при такой хитроумной постановке вопроса значительная доля заслуг на случай удачи оставалась, таким образом, и за Андроновым), и предоставил Пауку рассказывать. Тот подробно поведал о случае с казаками и об угрозах их убить Ляпунова.

— Так, — сказал Гонсевский, внимательно выслушав его. — А дальше-то что? От одной угрозы смерть не настанет!

— А дальше, — понизил Паук голос, — надо бы грамоты отписать от имени Ляпунова, за подписью его, да невзначай к казакам заслать!

— О чем грамоты? — насторожился Гонсевский.

— О том, что казаки-де вороги и разорители Московского государства. А потому-де след их всех вешать да топить, как ныне Плещеев потопил.

— Ну?

— И все! Грамоты те к казакам, что огонь в бочку с зельем, попадут. Тут Ляпунову и конец!

— Ха! Добже! — ухмыльнулся Гонсевский и довольно потер руки. — А подпись Ляпунова?

— Смастерю! — небрежно заметил Паук. — Руку его лучше своей знаю. Немалое время грамоты отписывал у него на Рязани.

— На Рязани? — удивленно посмотрел Гонсевский на Паука. — Ты служил Ляпунову?

— Подослан он был боярином Цыплятевым, — пояснил Андронов. — Я тебе, воевода, о том сказывал!

— А, знаю! — вспомнил Гонсевский. — Что ж ты дела-то до конца на Рязани не довел?

— Не довелось, боярин, — сокрушенно вздохнул Паук. — Промахнулся маленько. Немало муки за то принял. Нынче охота тебе до конца послужить. Награды не жду, да коли милость будет…

— Если выйдет толк, — перебил его Гонсевский, — наградой не обижу. Озолочу. Так и знай. Принимайся же за дело!

— К ночи грамоты готовы будут! — ободренный надеждой, радостно сказал Паук. — Завтра бы и заслать можно к казакам.

— С кем?

— Найду человечка. Имеется один на примете!

— Добже, буду ждать! Помни — озолочу.

Гонсевский милостиво отпустил обоих. Андронов повел Паука к себе, велел угостить его, отвел в свою «комнату», и там под наблюдением самого хозяина горбун и расположился писать грамоты, которые писал весь день не переводя духа. И к ночи действительно полдюжины грамот были готовы. Изучив в совершенстве умение Ляпунова составлять послания городам, Паук в точности соблюдал своеобразные особенности составления подобных посланий, и по языку, по выражениям, по оборотам речи даже сам дьяк рязанского воеводы Дамиан Евсеевич не сказал бы, не присмотревшись, что написанные Пауком грамоты фальшивы, не отличил бы, не зная, в чем дело, подложной подписи «Прокопея Ляпунова» от настоящей. В грамотах, адресованных различным городам, подробно развивалась мысль, вкратце высказанная Пауком Гонсевскому. Ляпунов объявлял казаков врагами русских людей и Московского государства, приводил примеры, страстно взывал к желавшим блага земле Русской истреблять их без пощады, при каждом удобном случае, даже без определенных поводов, ставил в пример поступок дворянина Матвея Плещеева и сулил щедрые награды в здешней жизни и вечное блаженство за гробом всем ретивым истребителям врагов земли Русской. Словом, грамоты вышли впечатляющие, ознакомившись с их содержанием Федька Андронов даже крякнул от удовольствия. Не глядя на ночь сходили к Гонсевскому. И он вполне одобрил грамоты, дал Пауку подачку в счет будущих благ, подтвердил, что в случае удачи щедро наградит его и даже походатайствует у короля награждение его землей.

Оставалось разослать грамоты в города. Найти для этого людей было нетрудно. Но важнее всего

было подослать такую грамоту непосредственно к казакам в подмосковный стан, так как, пока они узнали бы о получении грамот городами, ждать пришлось бы долго. И Паук пообещал Гонсевскому, что к утру он найдет способ осуществить эту задачу.

Действительно, способ такой он придумал. Он вспомнил о поручении, данном ему атаманом Заварзиным по поводу товарища его, Илейки Куцько. Разыскать Илейку среди пленных казаков было нетрудно. Утром Паук нашел его, передал поклон Заварзина, рассказал подробно о казни казаков и сообщил, что не успел Ляпунов совершить эту казнь, как уж приготовил грамоты городам, в которых призывает русских людей к поголовному избиению казаков. Паук даже показал Илейке саму грамоту, якобы по счастливой случайности перехваченную им. Илейка вскипел страшным бешенством, выпросил грамоту у Паука, с тем чтобы при первом удобном случае тайно бежать из Москвы и передать ее товарищам. Но прибегать к тайному бегству Илейке не пришлось: Паук о своем посещении его тотчас сообщил Гонсевскому, высказав предположение, что в интересах дела Илейке нужно вернуть свободу. И эту мысль Паука Гонсевский вполне одобрил. Но ничем не объяснимое освобождение Илейки из плена могло в связи с посещением Паука и передачей ему грамоты возбудить сомнение в казаках, не подстроено ли все дело специально поляками. Поэтому для освобождения Илейки надо было найти естественный предлог. Гонсевский велел навести справку, не поступало ли ходатайств от казаков об обмене пленными и какими. Оказалось, что казаки неоднократно просили об освобождении в числе других пленников Илейки Куцько, предлагая взамен его отпустить любого из поляков. И Гонсевский тотчас велел отпустить Илейку и написать письмо к атаману Заруцкому с просьбой об освобождении в обмен на Куцько пленного польского хорунжего Кршивуцкого.

Паук с нетерпением стал ожидать последствий так ловко начатого им дела.

Глава XXX

Смерть героя

Необычайное волнение охватило казаков, когда 25 июля атаман Сидор Заварзин принес в круг грамоту, переданную ему Илейкой. Подпись Ляпунова казалась подлинной, содержание грамоты совпадало с толками о ненависти его к казакам, а после убийства, учиненного стрельцами Плещеева, она была тем более правдоподобной.

— Ну, браток, теперя-то не увернешься! — злобно и мрачно сказал Заварзин. — Рядите, панове, как быть с Прокопьем?

— Смерть ему! — поднялись грозные крики.

— На круг позвать!

— Пускай сам скажет!

— Не отвертится!

Решено было послать к Ляпунову с требованием, чтобы он явился на казацкий круг. Трое казаков отправились выполнить это поручение.

— Не пойду! — ответил им рязанский воевода. — Не желаю знаться с разбойниками. Приду я один, вас много, вы меня убьете. Жизнь мне не дорога, да нужна государству Московскому. Без меня кто с вами управится!

— Писал ты грамоту? — спросили посланцы.

— И ответа вам давать не стану! — гордо ответил воевода. — Говорить с вами не желаю, не по чести вам. Пускай круг посылает разрядных людей.

Вернулись посланные, сообщили ответ Ляпунова, приврали от себя, и вышло, что воевода чует свою вину и поэтому увертывается от ответственности.

Послали к Ляпунову вторично простых казаков. Те грубо потребовали, чтобы он немедленно явился, надерзили ему. Ляпунов их прогнал.

Круг стал советоваться. Решили отправить более почетное посольство в лице людей степенных и вежливых — Сильвестра Толстого и Юрия Потемкина.

Уклоняться на этот раз Ляпунов счел неудобным. Могло сложиться впечатление, что он в самом деле виновен и уклоняется от ответа. И послы посоветовали ему пойти.

— Мы соблюдем тебя, Прокопий Петрович, — убежденно сказали они. — Не бойся, зла тебе никакого не учинится!

Ляпунов как сидел безоружный, так и пошел. Он вступил на середину казацкого круга, который плотным кольцом замкнулся за ним.

— Ты писал? — протянул ему седоусый атаман Карамышев грамоту.

Ляпунов удивленно пробежал ее глазами.