Семигорье
Шрифт:
Николай Андреевич молча смотрел вниз, в чёрное пространство реки. Широкие жёлтые столбы и узкие столбики отражённых в воде береговых огней, казалось, висели в черноте; течение и волны шевелили и ломали их, но снова они выпрямлялись, как будто нащупывали опору в безостановочном движении ночной реки.
Из-под моста выползла низкая тень буксира. Буксир двигался серединой Невы, против течения, и, наползая, медленно отрезал один за другим отражённые в воде огни. Через некоторое время жёлтые столбы опять прорезали темень воды, и снова, теперь уже надолго, перекрыл их силуэт огромной баржи. Буксир дымил, затушёвывая дымом противоположный берег, колёса его натужно отталкивали воду, и даже в ночи были видны белые вспененные гребни крутых волн.
Буксир
Дядя Ника внимательным взглядом проводил весёлую лодку.
— Скажи-ка, Алексей, если пришлось бы выбирать: на буксир пошёл или прыгнул в эту вот лодку?
Алёшка пожал плечами, засмеялся.
— А всё-таки?
— К буксиру привязал бы лодку! — неловко пошутил он. Он понял, о чём спросил его дядя Ника, и не хотел лукавить ни перед ним, ни перед собой.
— Жадный ты парень, Алексей, — сказал дядя Ника. — Но выбирать всё равно придётся. И скоро… — Он охватил Алёшку за плечи, повёл вдоль набережной. — вот, смотри, — говорил он. — В лодке веселятся, на буксире работают. Кто-то уже в снах, а кто-то за теми окнами в бессоннице от забот и тревог. Я с тобой на берегу Невы философствую, мой сменщик вытачивает вал. Отец твой где-то у Волги на койке ворочается от дум, а на Басковом размышляют, не проглотить ли на ночь пирога! Там суетятся вокруг новорождённого, здесь — может, рядом — оплакивают мать.
— В небе над нами тихо, а над Мадридом падают бомбы, и с завода Круппа выползает ещё один эшелон пушек. Гитлер ломает голову, как припугнуть Англию и французов, наши наркомы думают, как выплавить добавочный миллион тонн стали. И всё в одночасье. И в разных концах. И всё связано. Всё — жизнь. И всё касается твоей жизни. Вот оно как, Алексей! Иной раз оглянешь всё разом и думаешь: лучше пару лишних часов из своих суток станку отдать, чем видеть, как рушится от бомб Исаакий.
Рука дяди Ники лежала на Алёшкиных плечах, шли они согласно, в лад, выстукивая по неподвижным, уложенным в гранитную набережную плитам. Алёшка слушал, Николай Андреевич говорил:
— Всё бы в полбеды, Алёша! Но даже здесь, в первом городе России, где река жизни бурлит, и омут встретишь, и суводь. Знаешь суводь? Вот-вот, где течение в обратную крутит! Река к морю, суводь — к берегу. Неприятное место. Всё тут: и мусор, и палки, и коряги, и водовороты — всё. Занесёт в этакую-то — сам себя не узнаешь. Будто в глухом пруду сидишь — сам в тине, вокруг зелёная теплота. Не знаю, как ты на то смотришь, но обзаводиться диванами и родственниками, спать, наедаться, вечера убивать в карты — это не по мне, Алексей! Отец твой умно сделал — увёз вас. А я вот не сорвал с корня ни Марию, ни Ольку. Олька гостиным воздухом дышит! Прижилась на Басковом — не вытянешь!..
«А мама хочет вернуться на Басков…» — думал Алёшка. Он знал, что отец на Басков не вернётся, даже если мама останется в Ленинграде. И то, что он оказывается между отцом и матерью, где-то в опасно растянувшемся пустом пространстве, и теперь должен сам, полагаясь только на собственные чувства, решить,
— Николай Андреевич! — Алёшка сбился с согласного шага. — Всё не так как вы думаете! И то, что папа увёз маму с Баскова, ничего не изменило… Ничего! Ведь мама приехала сюда, чтобы остаться…
Дядя Ника прирос к плитам набережной. Ветер, откуда-то дунувший, забросил его волосы с затылка на лицо, и дядя Ника непонимающими или не хотевшими понимать глазами смотрел на Алёшку сквозь волосы, как сквозь ветви.
— Так не шутят, Алексей! — сказал он и резким движением забросил волосы на затылок.
— Я не шучу, дядь Ник, — сказал Алёшка, не замечая, что называет Николая Андреевича, как в былое доверительное время отрочества. — Это действительно так. Что-то не ладится у папы с мамой. И расстались они плохо…
Огни Петроградской стороны за плечами дяди Ники, на которые смотрел Алёшка, расплылись, Алёшка теперь видел одно жёлтое, неясных очертаний, пятно, как будто смотрел на огни без очков.
— Надо двигаться, — сказал Николай Андреевич и увлёк за собой Алёшку. — Не могу стоять, когда на душе пакостно… Говори!
Он шёл стремительно и молча, слушал. Алёшка улавливал, как постепенно грузнеет его шаг и сам дядя Ника мрачнеет.
— Обухом по голове! — сказал он, наконец. — Не ждал. Не ожидал, чтобы Иван — и не понял. Не понял Елену. Ну и ну! Да разве можно ей без дела? Елене наркоматом заправлять, а вы ей кастрюли! Ох, Иван, Иван, даль узрел — под ногами не поглядел… Ты-то хоть что, — или мать свою не знаешь? Как я радовался, когда в Хабаровске вы жили! Письма, какие от Елены шли — умные, ясные. И в каждом — радость: пришло настоящее дело! Уважение. Почёт. Член городского Совета! Каждый третий, если не каждый второй, на улице здоровается!.. — Дядя Ника совсем вышел из себя. И без того расстроенному Алёшке казалось, что дядя Ника сейчас схватит его за куртку и в злом отчаянье будет трясти.
Но Николай Андреевич вдруг замкнулся. Теперь он шёл быстро и ровно, заложив руки за спину, на Алёшку не глядел и молчал. Они прошли мимо высокой и спокойной, как всё в Ленинграде, ограды Летнего сада, вышли к Дворцовому мосту. Николай Андреевич приостановил свой бег.
— Алексей! — сказал он отчётливо и громко. — Ты знаешь, что сейчас ты можешь всё?! Можешь вернуть Елену в Семигорье, можешь кинуть на растерзание басковцам! Что ты намерен делать?
— Ещё не решил.
— Ты удивляешь меня! Слушай, Елену я знаю. Она любит Ленинград. Может быть, не столько Ленинград, сколько Питер. Все они там, на Басковом, любят Питер… Но даже в Ленинграде Елена не будет жить без тебя. Ты для неё больше, чем город. Больше, чем она сама. Можешь поверить мне, я знаю. Если она бросала работу, смиряла себя и ехала за твоим отцом, она ехала из-за тебя… Ты должен знать об этом. И распорядиться своей властью над матерью должен бережно. Ленинград богат хорошими людьми. Это — так. Но вы-то с матерью будете жить на Басковом!.. Елена, конечно, не Мария, но, кто знает, там и она может повторить Марию. И ты не так уж силён, чтобы устоять перед соблазнами житейских пустых радостей. Отец твой верно мыслит, правда, не всегда верно поступает. Жить с ним — это я тоже знаю — труд! И всё-таки рядом с отцом ты не упустишь главного. Езжай к отцу, Алексей. Мать должна уехать с тобой. Но прежде… нет, не ты в семье голова. Но запомни и скажи это отцу: мать погибнет, если у неё не будет настоящего дела. Она же деятельный человек! А вы ей — кастрюли!..
— Я понял, дядь Ник, — сказал Алёшка. Ему почему-то было горько и стыдно и хотелось плакать.
— Давно бы понять! — сказал Николай Андреевич, он смотрел на Алёшку с сомнением. — Не бережёте Елену. А внимание ваше и понимание она заслужила. Давно!.. Ну, пошли. Поглядишь, как живу…
Молча они прошли Марсово поле, сумеречный пустынный бульварчик, вышли к старинному дому с глубокой аркой во двор. Дом был похож на дом в Басковом переулке, Алёшка сразу это заметил и со значением поглядел на дядю Нику.