Семирамида. Золотая чаша

Ишков Михаил Никитич

Так в кромешной тьме обнаружился проблеск. Может, укрыться в горной крепости? С другой стороны, Вавилон северные разбойники штурмовать не будут. Мардук–Закир–шуми им и так пятки лижет, а на прежнем месте, среди своих, он уж как-нибудь вывернется. Утерю таблички свалит на Ардиса или на Шаммурамат. Может случиться, что «старшая в доме», Амти–баб'a попытается излить на него злобу, но и с ней он сумеет договориться. Прежде она была без Сарсехима как без рук – никто не умел так ловко напакостить другим женщинам, как старший евнух, но главное, это беспрестанно хвалить Гулу, предрекать ей великое будущее. Надо постараться убедить мамашу, что Дамаск был потрясен ее приездом.

Понятно, с каким настроем

он ждал появления на царском дворе доставленной им толстухи. Готовый для будущего восторженного отчета приписать Гуле самые невероятные достоинства, Сарсехим едва язык не проглотил, когда вавилонская царевна, ослепительно–нарядная, словно восставшая из пепла птица–феникс, выскользнула из грязной, с дранным пологом повозки и замерла в потоке солнечного света, пробивавшемся сквозь обильную листву, которой славился дворцовый сад правителей Дамаска.

Бен–Хадад удовлетворенно хмыкнул, и сопровождавшие его надменные сирийские вельможи сочли за лучшее поклониться такой изысканной красавице.

Гула, приветствуя царя, подняла руки до уровня груди и склонила голову.

Пришедший в себя Сарсехим отметил для отчета, что Бен–Хадад несомненно испытал потрясение при виде неземной красоты будущей невестки (нельзя же писать, что правитель хмыкнул). Мелкими шажками (будто по воздуху) принцесса приблизилась к царю. (Восхищенный) Бен–Хадад подал ей руку и повел во дворец.

Сказка складывалась самая увлекательная – ему было не в новинку описывать чудеса, которые то и дело случались с царственными особами. В Вавилоне зачитывались его писульками, в которых он отражал тот или иной праздник, церемонию или охоту, на которую выезжал непобедимый Мардук–Закир–шуми. В будущем отчете будет много о богатствах Дамаска, о благоприятных знамениях, сопровождавших свадебный обряд, о храбрости сирийских мужчин и миловидности женщин, которым, однако, было далеко до царственной вавилонянки, чья прелестное личико и необычная прическа вызвала стоны у местных модниц. Молодежь Дамаска, глядя на округлые формы чужестранки, которые очень подчеркивала чуть затянутая в поясе парадная туника, страстно целовали собранные в горсть пальцы и при этом восхищенно причмокивали. В свою очередь местные богатеи качали головами и поджимали губы при виде крупных изумрудов, вставленных в золотую диадему, сверкавшую в волосах невесты. Примечая характерные детали, Сарсехим не удержался от вздоха – знал бы, какие сокровища везла с собой толстуха, он, возможно, выбрал бы другую дорогу, ведущую подальше от назревающей войны. Упрекнул себя за простоту – не рассчитал, доверился Шаммурамат, которую куда как скудно собирали в путь. Видно, Амти–баба заставила папашу расщедриться.

Впрочем, теперь, после того как он доставил невесту и передал тайное послание доверенному человеку Бен–Хадада, его дело сторона. Когда процессия, покинувшая главный храм Дамаска, посвященный Баалу–Хададу, возвратилась в цитадель, он, допущенный в первые ряды встречавших, в последний раз глянул на доверенную его попечению царевну и, припомнив тутовый червячок, болтавшийся между ног Ахиры, едва сдержал смех. Тут же кто-то из богов кроваво резанул по сердцу – у тебя, несчастный, и такого оборвыша нет! Евнух загрустил, повесил голову и направился в казармы, где разместили гостей из Вавилона.

Пора собираться в дорогу

* * *

«Не забывай, ты – дочь Вавилона. Держись с достоинством, но без надменности, и боги не оставят тебя», – эти мамины слова Гула запомнила накрепко.

Весь путь от родного Вавилона, где ее спешно собрали, затем сунули в паланкин, подвешенный между двумя скакунами, – она повторяла их. На прощание с матерью ей дали не более двух часов – старая женщина вымолила эти недолгие минуты у молодого, чернобрового, с ухоженной бородой ассирийца, распоряжавшегося

царем великого города, как своим посыльным. Этого времени хватило и для укладки нарядов и драгоценностей, и для краткого сурового наставления, и для того, чтобы Гула на всю жизнь запомнила, по чьей милости в ее жизни произошел такой крутой поворот. Мать объяснила, что этот нахальный ассирийский красавец и есть тот самый племянник наместника Ашшура, за которого Амти–баба мечтала выдать свою «птичку», если, конечно, сорвалась бы сделка с царем Элама, который также требовал для своего наследника вавилонскую царевну. Мама не скрыла, что ее нежданный жених – малолетка и полный идиот, и что пойти на этот шаг отец был вынужден, спасая свою голову, и что от всех несчастий можно уберечься, только сохраняя достоинство и здравый смысл.

— Ты у меня неглупая девушка. Поклонись Иштар, – посоветовала мать, потом после короткого раздумья, отвергла эту мысль. – Нет, оставим Иштар скифянке. Тебя назвали в честь великой богини–целительницы Гулы, под чьим присмотром находится сама смерть. К сожалению, власть Гулы невелика, ведь люди, несмотря на все ее искусство, мрут как мухи, но она в родстве с царицей мертвых Эрешкигаль, чьего гнева страшится даже царь богов Мардук. Поклонись Эрешкигаль. Если она полюбит тебя, станет легче.

Гула разрыдалась.

— Мама, я брошусь в ноги отцу! Я оближу пятки этому ассирийцу, только позвольте мне остаться дома.

Мать погладила дочь по голове.

— Что решено – решено, не будем об этом.

Амти–баба при расставании даже не заплакала, пошучивала с Нинуртой–тукульти–Ашшуром. Тот лично сопровождал царевну до Евфрата, где вернул злосчастную табличку Сарсехиму, передал необходимые инструкции ему и Ардису, а также Ушезубу – пусть его молодцы держатся подальше от каравана и не мозолят глаза сирийским соглядатаям.

У несчастной невесты было время поразмыслить над мамиными словами и укрепиться духом. Может, поэтому в первую брачную ночь с сирийским недоноском она была готова вести себя с достоинством. На прощание поцеловала куклу, разделась донага, легла на брачное ложе, накинула покрывало, мысленно приказала себе приветливо встретить мужа, быть покорной и ласковой. Когда же в освещаемую единственным тусклым светильником комнату вошел кто-то грузный – абрис вошедшего размывался тьмой, – и начал топтаться у порога, она оцепенела. Сердце забилось так отчаянно, так безнадежно, что была бы ее воля, она метнулась бы к стрельчатому окну и бросилась вниз головой, даже не пытаясь вспомнить, сообразуется ли такой поступок с царским достоинством.

Наконец жених скинул темное и, оставшись в светлом, приблизился к ложу, присел в ногах. Гулу поразило дыханье жениха, никак не походившее на дыханье Ахиры. Тот сопел как бык на пастбище, при этом похрапывал и чавкал, – этот же едва слышно вкушал воздух. Его дыханье было чистым и ароматным.

Незнакомец подсел ближе. Девушка негромко вскрикнула, судорожно поджала ноги, натянула покрывало на обнаженную грудь. Мужчина оказался немолод, седобород, у него был орлиный профиль. Когда же он заговорил, сердце Гулы просто остановилось, чтобы потом, когда проклюнулась догадка, забиться с такой исступленной силой, что она не выдержала и зарыдала.

Плакала недолго, всего несколько всхлипов, потом справилась со слезами и в упор глянула на мужчину. Тот, видимо, понимая, какой ужас он внушает невесте, положил свою руку поверх ее руки, лежавшей на покрывале, и тихим, волнительно–проникновенным баском произнес.

— Я мог бы приказать тебе смириться, но мне не хотелось бы обижать твоих ламассу и шимту и лишать тебя права выбора.

Гула, попытавшаяся ответить, обнаружила, что не в силах справиться с голосом.