Семирамида. Золотая чаша

Ишков Михаил Никитич

— Что же случится, если окажется, что повелитель старался напрасно?

Чиновник хмыкнул – совсем как Бен–Хадад, – и с сожалением глянул на евнуха.

— Тебя, любезный, и твоих людей посадят на кол, ибо вы доставили в Дамаск порченую смокву.

В полной растерянности Сарсехим вернулся в казармы. Услышанное от смотрителя никак не совмещалось с угрозой надвигающейся войны. Каким же образом Бен–Хадад собирается отразить приближавшееся нашествие? Он не нашел ничего лучше как отобрать супругу у своего наследника?

Евнух с размаху

шлепнул себя ладонями по щекам. Что позволяют себе эти гнусные сирийцы? Как можно приписывать разнузданную похоть воле богов? Их наказы ясно выражены в законах Хаммурапи. Боги обязали смертных вести себя так, чтобы мировой порядок, установленный Белом–Мардуком, держался непоколебимо. В табличках записано – за тяжкое преступление, которое совершил Бен–Хадад, виновного следует зашить в кожаный мешок и бросить в воду. Это не прихоть древнего царя! Это основа, на которой держится порядок в мире! Это скрепа, не позволяющая суше расколоться и погрузиться в пучину мирового океана.

Или у местных богов иное понимание жизни, чем у их собратьев в Аккаде? То, что в Вавилоне считалось гнусностью, здесь почитается за богоугодное дело? Тогда зачем грозить «бесплодной смоквой»? За чью вину ему придется расплачиваться?

В казармах, сообщив спутникам, что отъезд затягивается, и утихомирив возмущенные возгласы, евнух задался практическим вопросом – как быть со спасительной сказкой, с помощью которой он надеялся оправдаться в Вавилоне? Мысль о том, что ему придется поведать Амти–бабе, как в этом проклятом городе поступили с ее дочерью, приводила в ужас. Кто мог предположить, что жеребиная страсть Бен–Хадада такая опасная штука.

В Вавилоне тоже почитали Иштар – согласно древнему обычаю раз в жизни каждая гражданка была обязана прийти на поклон к грозной богине, но исполнялось это скромно, с достоинством. В назначенный день женщины собирались на храмовой площади между святилищем Мардука и зиккуратом* (сноска: храмовая ступенчатая башня, на вершине которой обычно устраивалось святилище того или иного бога. Использовалась также и для астрономических наблюдений.). Здесь, потупив глаза, они присаживались на корточки и терпеливо ждали, когда оказавшиеся в городе иноземцы не выберут себе напарницу в деле прославления великой богини. При этом существовало множество запретов деликатного свойства, позволявших избежать выхода на площадь девственницам, невестам, хворавшим женщинам. К этому священнодействию в городе относились скорее как к последнему средству против бесплодия, чем к обязательной повинности или безумному звериному соитию, каким отличился славный воитель, царь Дамаска Бен–Хадад.

* * *

Известие, что Салманасар в конце лета собирается прибыть в Ашшур, древнюю столицу Ассирийского государства, застало Бен–Хадада во время трапезы. Его сообщил старший спальник, по приказу которого два раба–нубийца внесли в спальню столик с разложенным на блюдах едой и фруктами.

Царь спустил ноги с ложа, предложил Гуле на

выбор курицу, жареное мясо, каши, фрукты. Молодая женщина предпочла кашу, затем попросила сочную грушу. Она наслаждалась грушей лежа, полузакрыв глаза. Бен–Хадад взялся за курицу, кусал жадно, глотал кусками.

Услышав весть, Бен–Хадад на мгновение замер, потом принялся с еще большим ожесточением рвать зубами куриное мясо. Насытившись и выпив вина, поднялся, подошел к окну, глянул на залитый солнцем Дамаск. Весть о том, что Салманасар определился с выбором, окончательно развеяла надежду, пусть и тоненькую, что в следующем году ассирийский царь двинется на восток, в страну мидян, или на север, против Урарту.

Пусть свершится назначенное!

Не поворачивая головы, приказал.

— Ступай.

Слуга не шелохнулся.

— Что еще? – спросил царь.

— Из Ашшура доносят, что молодая супруга племянника Иблу объявила себя «воспитанницей Ашерту».

— То есть, ты хочешь сказать, что она сошла с ума? Это важно?

— Ассирийский народ с восторгом встретил это заявление.

— Что Салманасар?

— Молчит.

— Ты утверждаешь, что смертная женщина объявила о своем родстве с могучей Ашерту, а Салманасар молчит?

— Да, повелитель.

— Ты полагаешь, его молчание что-то означает?

— Да, государь, – ответил слуга.

— Что оно означает?

Спальник позволил себе промолчать.

Бен–Хадад повернулся в его сторону.

— Теперь все?

— Нет, государь, – ответил евнух и бросил опасливый взгляд в сторону Гулы.

— Говори, – приказал царь.

Женщина отложила грушу.

— Купцы утверждают, – заявил спальник, – что эту мошенницу зовут Шаммурамат. Она – дочь Мардука–Закир–шуми, и по слухам, скорее всего, непроверенным, именно ее предназначали в жены принцу Ахире, но не довезли.

— То есть, как не довезли. Кого же довезли?

— Меня, – откликнулась Гула и, обратившись к спальнику, распорядилась. – Ступай.

Тот благоразумно удалился.

Бен–Хадад вернулся, сел на ложе, вопросительно глянул на женщину.

Гула объяснила.

— Отец отправил скифянку в Дамаск, но по пути караван захватили ассирийские бандиты. Я не знаю, каким образом эта негодная сумела околдовать наместника Ашшура и его племянника.

— Ты хочешь сказать, что твой отец согласился на подмену?

— У него не было выбора.

— То есть, как не было выбора?! Выходит, послание твоего отца тоже побывало в их руках? Боги наказывают меня за ослепление!..

Он решительно направился к двери. Вслед ему Гула с достоинством напомнила.

— Если ты собираешься подвергнуть пыткам Сарсехима, ты поступишь неразумно.

Бен–Хадад впал в ярость.

— А как разумно?! Ты предлагаешь отдать палачу тебя? Я не позволю относиться ко мне как к простаку, которого всякий может обвести вокруг пальца? Которому можно подсунуть всякую завалявшуюся дрянь?