Семнадцать космических зорь
Шрифт:
Школа только что организовалась. Жилых домов и казарм не хватало даже для инструкторов, инженеров, техников, и нас расселили в землянках. Правда, сказать «расселили» было бы слишком, так как даже землянок не хватало. Их для нас никто и не готовил. Мы должны были строить их сами. Меня эта работа нисколько не угнетала и не страшила: я привык работать в колхозе, дома, помогая матери, да и, кроме того, молодым, здоровым парням всегда приятно поорудовать лопатой или поворочать тяжелые бревна, устраивая свой будущий «комфорт». Так что первые дни пребывания в армии пришлись мне по душе.
Основательно заскучал я тогда, когда начался курс молодого
И, конечно, за такое отношение к уставу пришлось не раз поплатиться.
Однажды меня назначили дневальным. Отстоял свои два часа, потом разделся и завалился спать.
Через некоторое время чувствую: кто-то будит меня.
— Почему спишь?
— Отстоял свое, вот и сплю...
Вконец рассерженный командир спросил, сдерживая себя:
— А что положено по уставу?
— Откуда я знаю?..
— Чтобы знал — два наряда вне очереди!
Отработав внеочередные наряды, я загрустил. Рука как-то сама по себе потянулась к перу, и я написал отцу. О том, что здесь все не так, как поначалу думал. О том, что вместо полетов нас учат ружейным приемам и хождению строем. В общем — немного разнылся. Ответ отца был спокойным и, как всегда, убедительным. «Я предупреждал тебя, — писал отец,— что в армии тебе будет несладко. Но уж коли ты не послушал меня и взялся за дело — веди его до конца, чтобы потом не было стыдно за минутное малодушие...»
Нельзя сказать, чтоб это письмо меня вдохновило на «наземные» ратные подвиги, но, к счастью, вскоре началось изучение материальной части самолета, и горечи все позабылись.
Я люблю технику. Меня всегда тянуло к тракторам, автомобилям, и поэтому самолет и двигатель изучал запоем. И отличные отметки, которые появлялись против моей фамилии, давались без особого напряжения. С таким же удовольствием и увлечением занимался навигацией, метеорологией.
У меня не сохранилось никаких захватывающих впечатлений от первого ознакомительного полета на «ЯК-18», равно как и от первого самостоятельного. Мне кажется, это произошло потому, что для нашего поколения, уже с ранних лет знакомого по книжкам, рассказам и кинофильмам с подвигами наших летчиков, с их рейсами через полюс, авиация стала обыденным и привычным понятием, и мы уже не смотрели на самолеты разинув рты и затаив дыхание.
Полеты начались весной 1954 года. Помню только, что, когда мы взлетели, меня поразил открывшийся вид бескрайних казахских степей, где от горизонта до горизонта пролегли темные борозды — первые пашни целинной земли. Тогда начиналась грандиозная целинная эпопея нашей партии и народа. И сверху это наступление на целину было видно особенно ярко.
Утром, например, взлетаешь и видишь где-то в степи всего лишь тоненькую полоску распаханной земли. По краю полоски черным жуком ползет трактор и упрямо тянет плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого...
Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на «ЯК-18», мы уже видели гигантские груды сыпучего зерна, свезенного к элеватору.
Занятые теоретической и летной подготовкой весь день, мы так уставали,
Нужно было научиться летать так, чтобы в училище пилотировать без «сучка и задоринки». Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недовольным мною. Я старался как можно правильнее, точнее рассчитывать развороты, четко выполнять одну за другой фигуры, и мне казалось — летал нормально, во всяком случае, не хуже и не лучше других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен.
— Глядя на тебя, никогда не скажешь, как ты слетаешь в следующий раз...
Только позже я понял причину его недовольства.
Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал по-новому, по-новому выполнял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство очень не нравилось инструктору.
Однажды, усталый и расстроенный, я ушел прочь от землянок и лег в траву. Гигантским ковром рассыпалось вверху ночное небо. Легким коромыслом перекинулся через всю Вселенную Млечный Путь. То и дело срывались и гасли, не долетев до земли, падучие звезды. Чувство странного безразличия вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в пехоте и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно— только бы уехать отсюда».
Стало на минутку легче от такого решения, и я хотел было уже идти в землянку, чтобы написать черновик рапорта, как вдруг все во мне остановилось. Откуда-то издалека, со стороны нашего клуба ветер донес тихую, с детства знакомую мелодию Дворжака. Ну конечно, это ведь тот самый «Славянский ганец», который отец так любил играть по вечерам, когда усталый возвращался из школы. Помню, мы с сестренкой затихали, боясь помешать отцу, боясь спугнуть мелодию, обозвать легкие движения невесомого смычка.
Теплый, родной дом вспомнился мне в одно мгновение, захотелось скорее туда, к отцу. Я представил, как открываю дверь... «Кто там? — спрашивает отец, опуская скрипку. — Ты вернулся, сынок? Ты же хотел стать летчиком. Разве ты уже стал им?»
Что же я отвечу ему, открыв дверь родного дома? Скажу, что струсил, что не получается с посадкой?.. «Прежде чем хлопнуть дверью, подумай, как ты будешь вновь стучаться нее», — вспомнил я пословицу и — не хлопнул дверью 1ЖОЛЫ...
Когда программа полетов на «ЯК-18» была выполнена и нас перевели на более скоростной «ЯК-11», я понял, что не летать уже не смогу. Может быть, это случилось потому, что мы попали в руки к очередному хорошему человеку — инструктору Киселеву, очень строгому и решительному летчику.
— Я из вас готовлю летчиков-истребителей, которые за все и всегда отвечают сами. И нередко отвечают жизнью. И не только своей, но и жизнью товарища. И если ты растяпа на земле — таким же останешься в воздухе.
В то время я был старшиной, и мне от Киселева доставалось за нечищеные сапоги и пуговицы курсантов нашей группы, за помятые гимнастерки. Раз сказав, Киселев не повторялся и однажды, заметив, что непорядки в группе продолжаются, не допустил меня к полету. Околачиваюсь у землянок без дела день, второй, третий. На четвертый на меня наткнулся заместитель командира эскадрильи майор Тонин.