Семнадцать мгновений весны (сборник)

Семенов Юлиан Семенович

«А может, я все это сочиняю, – подумала Аня, – оттого, что Вихрь ест как дышит. Он раз сказал, что жена, еще до того как ушла от него, однажды вместо супа поставила ему воду от вымытой посуды, а он ее все равно съел. Он смеялся, а мне плакать хотелось – как же она так с ним могла поступать и почему он над этим смеется?»

Аня услыхала, как Вихрь укрыл кастрюлю с картошкой и придвинул ее к печке. Потом он отошел к узенькой железной кровати, стоявшей возле двери, и снял сапоги.

– Вихрь, – тихонько позвала Аня. – Вихрь…

Она не думала за мгновение перед этим, что окликнет

его. Это в ней случилось помимо нее самой.

– Что?

– Ничего.

– Почему не спишь?

– Я сплю.

Вихрь усмехнулся.

– Спи.

Он сбросил пиджак, повесил его на стул, вытащил из кармана пистолет и положил его рядом.

– Вихрь, – сказала Аня еще тише.

Он долго не отвечал ей и сидел замерев, только глаза откроет, закроет, откроет, закроет…

– Вихрь, – снова позвала его Аня, – ну пожалуйста…

А после стало так тихо, будто все окрест было небом и не было ни тверди, ни хляби, ни говора леса, ни шуршания поземки, ни потрескивания березовых, мелких, сухих поленцев в раскаленной добела печке, ни зыбкого пламени свечи.

И были рядом двое, и было им тревожно и счастливо, и боялись эти двое только одного – окончания ночи.

…Поэт – это радарная установка высочайшей чувствительности:

Мело, мело по всей земле,Во все пределы,Свеча горела на столе,Свеча горела…Как летом роем мошкараЛетит на пламя,Слетались хлопья со двораК оконной раме.Метель лепила на стеклеКружки и стрелы,Свеча горела на столе,Свеча горела.На озаренный потолокЛожились тени,Скрещенья рук, скрещенья ног,Судьбы скрещенья.

Считается, что эти стихи написаны после войны. Может быть. Но услышаны они были поэтом, увидены им и приняты радаром его обостренных, трагических чувствований ранним зимним утром последнего года войны.

– Что ж ты плачешь, маленькая, – шептал Вихрь, – я верю тебе. Я люблю тебя, разве я могу не верить тебе?

– Я сейчас не от этого плачу.

– А отчего?

– Оттого, что мне так хорошо рядом с вами.

– Тогда улыбнись.

– Я не могу.

– Я прошу тебя.

– Тогда мне надо вас обманывать.

– Обмани.

– Не хочу.

– Ты упрямая?

– Очень.

– Знаешь, я не люблю, когда плачут.

– Сейчас я перестану. Это у нас бывает.

– У кого?

– У женщин.

– Почему?

– Мы ж неполноценные. Из вашего ребра сделаны.

– Ты сейчас улыбнулась?

– Да.

– Покажись.

– Нет.

– Покажись.

– Я зареванная. У меня нос распух. Вы меня такую любить не

будете.

– Буду.

– Не будете, я знаю.

– Анюта, Анюта…

– Я, когда вы в городе, даже двигаться не могу – так за вас боюсь.

– Со мной ничего не будет.

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

– Я молюсь, когда вы в городе.

– Богу?

– Печке, лесу, небу, себе. Всему вокруг.

– Помогает?

– Разве вы не чувствовали?

– Нет.

– Это потому, что вы не знали. Если в тайге человек пошел через сопки один, за него обязательно охотники молятся. У нас там все друг за друга молятся. Я за моего дядю молилась ночью, думала: «Лес, пожалуйста, сделай так, чтобы ему было хорошо идти, не путай дядю Васю, не прячь тропу, не делай так, чтобы у него ночью загас костер, приведи его на ночлег к хорошему ручью. Небо, пожалуйста, не пускай дождь, не разрешай облакам закрывать звезды, а то дядя Вася может заблудиться, а у него нога больная, а он все равно ходит на промысел, потому что я у него осталась, он мне хочет денег собрать на техникум…»

– Ну и что?

Аня повернула к Вихрю нежное, светящееся лицо и сказала тихо:

– Я запомнила: это было в половине третьего ночи – ходики на стене тикали. А он, когда вернулся, смеялся все, рассказывал, как в ту ночь на него медведица-шатунья вышла, а он спал. И будто его кто толкнул – успел ружье схватить. А я-то знала, кто его толкнул.

– Ты?

– Нет… Земля. Какое дерево заскрипело, костер искрами выстрелил, бок напекло – вот он и проснулся. Я ж за него у леса просила и у неба.

– Колдунья ты.

– Для других – колдунья. А для себя ничего не смогла.

– А за меня ты когда стала землю и небо просить? С самого начала?

– Нет.

– А когда?

– В тюрьме.

– Почему?

– Не знаю… Я там вас часто вспоминала. Никого так часто не вспоминала – ни маму-покойницу, ни папу, ни дядю Васю.

Аня снова заплакала.

– Что ты?

– Я теперь на всю жизнь обгаженная – в гестапо сидела, их шифровку передала.

– Перестань, – сказал Вихрь. – Чтоб ты не терзала себя, запомни и выкинь из памяти: я тоже сидел в гестапо.

– Когда?

– Меня арестовали в первый день. Помнишь, я пришел на явку только через неделю?

– Помню.

– Я был в гестапо все это время.

– А как же…

– Я бежал с рынка. Это долгая история. Словом, я бежал от них…

– А почему…

– Что?

– Почему вы ничего не сказали?

– Потому, что мне надо было выполнить операцию. Выполню – скажу.

– Вы никому не сказали?

– Никому.

– И Коле?

– Даже Коле.

– Значит, вы нам не верили?

– Я вам всем верю как себе.

– Тогда… почему же вы… молчали?

– Ты в себя не можешь прийти? Тебе ведь кажется, что перестали верить в Центре? А каково было бы мне – руководителю группы? Тебе ведь казалось, что и я тебе не верю, да?

– Да.

– Нам пришлось бы уйти. А новую группу сколько надо готовить? Месяц. А передавать связи? Месяц. Налаживать связи? Месяц. Входить в обстановку? Месяц. А что может случиться с городом? Для меня сначала – дело, после – сам. Понимаешь?