Семья Эглетьер

Труайя Анри

— Чем же? — спросила Кароль.

— Да всем! Во-первых, он русский, его зовут Александр Козлов. По крайней мере он поставит нам произношение. Это ведь самое трудное…

Франсуаза говорила с увлечением и, казалось, была тронута интересом мачехи к ее занятиям. Мадлен подумала, что была неправа пять лет назад, когда боялась, что дети отнесутся к Кароль враждебно. Они приняли ее, потому что она не старалась их завоевать. Может быть, она даже стала им ближе отца? И все же не Кароль они открывают душу. Мадлен не сомневалась, что здесь ее никто не заменил. Сидя за столом между племянником и племянницей, она с удовольствием вспомнила о доказательствах доверия, которые без всякого нажима только что получила от них обоих. Еще вчера она ни о ком не думала, а теперь на нее свалилось достаточно забот, чтобы заполнить ее одиночество на много дней и ночей. Франсуаза влюблена, Даниэль собирается в Африку!.. В волнении Мадлен схватила сигарету, извинилась и встала за пепельницей.

— Я бы вам подала,

мадам. Я для того и нахожусь здесь… — сказала Мерседес, почти не разжимая губ.

— Ну конечно, — смущенно пробормотала Кароль.

В тот момент, когда Мерседес начала подавать тарелки для сладкого, в коридоре хлопнула дверь. Все подняли голову. В столовую с шумом влетел запыхавшийся Жан-Марк.

— Простите, ради бога, мой автобус попал в пробку.

— А ты езди на мопеде, как я, — посоветовал Даниэль. — На нем в любую щель пролезешь.

Даже не взглянув на младшего брата. Жан-Марк обошел вокруг стола и воскликнул:

— Мадлен! Вот здорово!

Он один из троих вот уже два года не называл ее тетей Маду. Он ведь старший — скоро минет двадцать! Мадлен подставила щеку высокому, худому и щеголеватому брюнету. Потом посмотрела, как он целует руку Кароль. Такая же изящная непринужденность, что у отца. Но подбородок и губы вялые. С детства он сохранил дурную привычку в минуты задумчивости сидеть с полуоткрытым ртом. Длинные черные ресницы затеняли зеленовато-синие глаза Жан-Марка.

— Месье Жан-Марк уже обедал или я должна обслужить его? — раздраженно спросила Мерседес.

— Дайте холодного мяса, — пробормотал Жан-Марк. — Больше ничего не надо.

С засученными рукавами и в несвежем фартуке Аньес принесла сладкое: было пять минут десятого. Мерседес не стала дожидаться конца обеда. Вся семья дружно расхохоталась.

— Ну, что я говорил, Маду?

— Да, ничего не скажешь, мы народ покладистый! — отозвался Жан-Марк.

— Ах, ну какое это имеет значение! — вздохнула Кароль.

Парадоксально, однако страх перед домашними неурядицами заставлял ее вести себя так, словно она была выше сословных предрассудков. Ее снисходительность не знала пределов. Все перешли в гостиную, Аньес принесла кофе для всех и липовый отвар для Кароль, которая жаловалась на усталость и бессонницу, клялась, что Париж убивает ее и что она сто раз предпочла бы жить где-нибудь в рыбачьем поселке. В десять часов, видя, что Мадлен не терпится побыть наедине с племянниками, она удалилась к себе.

И тут Мадлен призналась, что комнаты еще не сняла. Дети просили остаться у них, но Мадлен отказалась, и они все трое пошли проводить тетку до ближайшей гостиницы. Машину она оставила во дворе их дома. Даниэль нес на плече ее чемодан, а Жан-Марк и Франсуаза взяли ее под руки. Прохожих было мало. Блестели мокрые от дождя тротуары. Кое-где светились витрины антикварных лавок. Над крышами стояло бледное электрическое зарево. Семья Эглетьер сплотилась вокруг Мадлен. Крепкая, дружная семья, шагающая в ногу. Ей было так хорошо с ними, что не хотелось уходить. Но детям нужно рано вставать. Они устроили ее в отеле Моне, в безликой чистенькой комнате с обоями в цветочек, медной кроватью и сосновым шкафом, где болтались разнокалиберные вешалки, и ушли, унося свою молодость, словно зажженный светильник. Оставшись одна, Мадлен вспомнила, что забыла перед отъездом перекрыть газ. Тревога и шум машин долго не давали ей заснуть.

IV

Руки Мадлен отнимались от тяжести. Она остановила такси, назвала адрес своей гостиницы, грузно уселась и поставила на сиденье рядом с собой заводную куклу, внутри которой тихо позвякивали бесчисленные детали. Разумно ли она поступила, купив ее? Кто знает. Во всяком случае, обошлась она не слишком дорого. Остальные куклы были в хорошем состоянии, поэтому и цены на них оказались баснословными. Эта же, по мнению оценщика, считалась «трудновосстановимой». Ничего, она покажет ее Бийяру, часовщику в Трувиле. Такой мастер наверняка найдет способ вернуть жизнь механизму. Отправляясь на аукцион, Мадлен не собиралась что-либо приобретать, и вот она возвращается с чудесным негром-курильщиком, застывшим с трубкой в поднятой руке! Она сняла газету, в которую он был завернут. Странная фигура в белом парике маркиза и в низко надвинутой на глаза треуголке. Его костюм из розового и бледно-зеленого шелка, несомненно, подлинный, XVIII века, но ткань расползается под руками; обезьянье лицо обтянуто шоколадного цвета кожей, кое-где перепревшей до дыр; зубы из слоновой кости. Сможет ли он вновь двигать руками или нет, она все равно не пустит его в продажу. Слишком он ей по душе. Мысленно она уже подыскивала ему место. На камине? Нет, для камина он чересчур громоздкий. На ларе? Тоже не годится. Не поставить ли его на столик в стиле Людовика XVI? Уж очень он велик — судя по каталогу, пятьдесят три сантиметра! Да, вот еще! Не забыть о медных ручках для дверей! Может быть, подходящие найдутся на Блошином рынке? Надо будет порыться там в воскресенье утром. Мадлен радовалась всякий раз, когда находила себе дело в Париже. При каждом толчке машины негр кивал головой. Не разберешь, какое чувство он вызывает: приятное или тревожное. Пожалуй, скорее тревожное. В стеклянных глазах-шариках

светилось безумие. Мадлен осторожно поддерживала негра кончиками пальцев, чтобы он не упал при резком торможении. Теперь она жалела, что не поехала в своей малолитражке, но попробуй найти стоянку! Ну и шофер попался! Ни за что ей не поспеть в гостиницу к половине седьмого. А ведь она обещала Даниэлю поговорить с отцом до обеда! Даже когда племянники были совсем маленькие, Мадлен ни разу не нарушила слова, данного кому-нибудь из них, и нередко, опрометчиво пообещав им что-либо, оказывалась в очень затруднительном положении. Как смогла Люси бросить таких малышей? Взбалмошная дура! Конечно, Филипп уже не любил ее. Настрадавшись от его равнодушия и измен, Люси завела роман с довольно бесцветным малым, десятью годами моложе ее. Потом, совсем потеряв голову, уехала с ним в Тунис, где ему предложили выгодное дело. Разумеется, она не могла взять детей с собой! К тому же им гораздо лучше в Париже!.. «Ничего, Мадлен займется ими. Когда приходит беда, на нее можно положиться! Она такая безотказная!» «И вовсе я не безотказная, — думала Мадлен. При всем своем возмущении я радовалась втайне. Я порицала эту женщину, но именно она вырвала меня из одиночества, вернула смысл моему существованию. Душа моя воскресла. Жизнь стала полной. Целых восемь лет благодаря глупости, себялюбию и равнодушию этой женщины я была счастлива. И когда позднее Люси вернулась в Париж со вторым мужем, я спокойно продолжала воспитывать детей, как считала нужным. Филипп не мешал мне тогда. Это теперь он заважничал. Из-за Кароль. Как-то он примет меня сегодня? Обычно из деловых поездок он возвращался в благодушном настроении». Мадлен была полна решимости идти до конца и даже поссориться с братом, если это понадобится для победы. Надо переодеться, на это уйдет минут десять. Опять красный свет, но уже последний. Мадлен приготовила мелочь, чтобы расплатиться с шофером. Он помог ей вытащить покупку из машины.

Поднявшись в номер, она поставила негра-курильщика на туалетный столик и запретила себе его разглядывать: надо было обдумать разговор с Филиппом. Стоя в комбинации перед зеркальным шкафом, она резкими, нетерпеливыми движениями расчесывала волосы и перебирала в уме доводы, которыми собиралась убедить брата. Узкие бретельки лифчика врезались в ее полные плечи. Кожа на шее была розовой и бугристой. Окинув себя беспощадным взглядом, Мадлен нахмурилась. Потом быстро натянула свое «выходное» платье, как всегда темно-синее, прямого покроя, напудрила нос и подбородок, проверила, достаточно ли сигарет в сумке, накинула пальто и, направляясь к двери, перехватила в зеркале пристальный взгляд негра.

Сидя за письменным столом с опущенной головой и скрещенными на груди руками, Филипп слушал сестру и все больше раздражался. Уж не собирается ли она всю жизнь вмешиваться в их дела под предлогом того, что несколько лет возилась с детьми? Неужели ей не понятно, что она уже вышла в тираж и никому в доме больше не нужна, а дети относятся к ней хорошо только потому, что она безвылазно сидит в своей глуши? Послушать только, как она надрывается, отстаивая перед ним затею Даниэля! Совсем разошлась! Мадлен с сигаретой в зубах по-мужски шагала от окна к столу и обратно. Он бы с удовольствием отказал лишь для того, чтобы она не воображала, будто повлияла на его решение. Но путешествие, несомненно, пойдет на пользу Даниэлю. Чем трудней ему придется, тем больше закалится характер парня. В сущности, Филиппу не нравилось только одно: Мадлен слишком горячо отстаивала затею Даниэля, и в этом он видел что-то обидное для своего отцовского самолюбия. Филипп разнял руки и нетерпеливо забарабанил всеми десятью пальцами по краю стола.

— Я предвижу твои возражения, — заявила Мадлен. — По-твоему, Даниэль слишком молод. Конечно, по виду он еще мальчик, но его желание совершить эту поездку доказывает нам, что он возмужал.

Это «нам» вывело Филиппа из себя.

— Вовсе не возраст Даниэля меня тревожит, а его занятия. Он должен готовиться к экзаменам. А если он забьет себе голову этим путешествием, он и вовсе забросит лицей. Предположим, он провалится, как быть тогда? Все равно отпустить его?

Филипп заметил, что невольно придал своей фразе вопросительную форму, словно интересуясь мнением сестры.

— Может быть, разрешить ему поездку только при условии успешной сдачи экзаменов, это подстегнуло бы его! — предложила Мадлен.

Филипп не упустил случая возразить сестре.

— Ну нет! — воскликнул он. — Не в моих правилах соблазнять детей наградой. Пусть Даниэль научится отвечать за свои поступки. Он поедет в любом случае!

— Ты прав, — сказала Мадлен.

Он понял, что его решение обрадовало сестру, но она скрывает это из дипломатических соображений. Что ж, так даже лучше. В прошлый раз в споре с ней он перешел границы приличия. Получилась нелепая сцена. Из-за пустяка. Она ушла, хлопнув дверью. Чем он ее обидел? Филипп не мог вспомнить. Участившиеся за последнее время провалы в памяти начинали его беспокоить. Он слишком много работает. А собственно говоря, с какой стати так церемониться с сестрой? Он терпеть не мог мягкосердечия в отношениях между людьми. Добродетель слабых. Рассчитывая на чью-то жалость, словно теряешь частицу себя. Разве он когда-нибудь просил чьего-либо снисхождения?