Семья Карновских
Шрифт:
Доктор Шпайер хотел убить двух зайцев. Во-первых, показать прихожанам, что это их личное несчастье, их беда, и нечего рассказывать о ней таким, как, например, венгерский шамес. Во-вторых, он хотел перетянуть Карновского на свою сторону: он образованный человек, прекрасно говорит по-немецки, долго жил в Германии, значит, хоть и не совсем, но почти свой. А если так, пусть соблюдает местный обычай молчать о прошлой жизни «там», как в семье молчат о пережитом позоре.
Довид Карновский, однако, ему не внял.
— Мы
Он так же решительно наступал на раввина синагоги «Шаарей-Цедек», как когда-то, в молодости, на раввина города Мелеца, когда тот плохо отозвался о Мендельсоне. Доктор Шпайер увидел, что терпит поражение, и поспешил уйти. Его сторонники ушли следом за ним. Соломон Бурак на радостях крепко обнял Довида Карновского:
— Чтоб вы были здоровы, реб Довид! Хорошо вы им показали…
И, махнув рукой на все дела, тут же пригласил Карновского к себе домой на кидуш. Довид отказался. Он был поражен, как легко Соломон его простил, но сам не мог забыть обиду, которую когда-то ему нанес. Довид Карновский не забывал с такой легкостью ни чужих грехов, ни своих. Ему не хватало мужества пойти домой к Шлойме Бураку. Он не мог посмотреть в глаза его жене, с которой даже не здоровался, когда она навещала Лею, и тем более дочери, которую не захотел видеть своей невесткой.
— Реб Шлойме, не сегодня, — попросил он. — Не могу я показаться вашим на глаза.
Соломон Бурак не стал слушать.
— Реб Довид, не сомневайтесь, Ита будет счастлива вас видеть.
Довид Карновский испробовал другую отговорку:
— Лея будет беспокоиться, если я не приду вовремя. Новая страна все-таки…
Но Соломон знал, что делать. Он пошлет шамеса, и тот скажет, что Довид зашел к Буракам. Да что он несет, какого шамеса? Он сам пойдет к Лее. Пусть Карновский только скажет, где они поселились, и они оба пойдут, причем прямо сейчас! Соломон так разошелся, что на секунду даже забыл о субботе. Он уже готов был бежать на угол, где оставил машину, чтобы отвезти Довида, но вовремя опомнился.
Как когда-то, на том берегу, Лея Карновская и Ита Бурак снова бросились друг другу в объятия, расплакались, а потом рассмеялись, как девушки, снова обнялись, расцеловались и всё говорили и говорили. Как когда-то, Ита поставила на стол угощение: варенье, душистый хлеб, штрудель, маковые коржики. А Соломон без устали наливал сливовицу, пасхальную сливовицу, которую пил целый год.
— Давайте, реб Довид, выпьем за то, чтоб весь наш народ был спасен, а враги уничтожены, — говорил он, перед каждым стаканчиком пожимая Карновскому руку. — Выпьем, реб Довид! Будьте как дома.
Довид Карновский не мог быть как дома, хоть и пытался. Он не мог забыть, как обидел этих людей. Больше всего он старался не встречаться взглядом с дочерью Соломона.
— Спасибо, фрау, — бормотал он смущенно, будто хотел благодарностью искупить свою вину, — не беспокойтесь, прошу вас.
Женщины болтали, макая пряники в сладкую водку, и вдруг разрыдались, как на свадьбе.
— Какая же я старая, Лееле, — плакала Ита, глядя на подругу. Она видела на ее лице собственный возраст.
— Годы идут, Ителе, — отвечала Лея, вытирая глаза.
Соломон терпеть не мог женских слез.
— Что это за Тише-Бов [47] в субботу? — прикрикнул он. — Давайте-ка лучше выпьем за то, чтобы все евреи радовались и веселились.
Увидев, что бутылка почти пуста, Ита забеспокоилась.
— Шлоймеле, ты ведь уже не молодой, — напомнила она. — Что-то ты сегодня разошелся. Смотри, как бы тебе плохо не стало.
47
Пост в память о разрушении Храма, день скорби.
— Я никогда не был так молод, как в последние годы! — похвалился Соломон. — Чем старше становлюсь, тем моложе себя чувствую. Запросто мог бы ходить с чемоданами, столько сил в руках…
— Прикуси язык! — перебила Ита. — Пусть наши враги торгуют вразнос. Ты свое отходил.
— Да я и не собираюсь, это я так, для примера, — успокоил жену Соломон.
— Лучше даже не говори такого.
Но Соломон не хотел молчать. Чем меньше сливовицы оставалось в бутылке, тем разговорчивее он становился. Под хмельком он начал высказывать все, что было на душе:
— Реб Довид, у меня праздник сегодня. Сам Довид Карновский снизошел до меня, явился в гости к Шлойме Бураку. Настоящий праздник.
Ита испугалась, как бы Шлойме не заварил кашу, и попыталась его остановить:
— Шлоймеле, не расходись. Пойди лучше приляг.
— Ита, дай мне сказать, — не послушался Соломон. — Я должен сказать.
И он высказал все, что думал о давних обидах и спеси Довида Карновского. Он вспомнил, как пришел к нему сватать дочь, а Карновский его унизил. Рут выбежала из комнаты, Ита ладонью зажала мужу рот.
— Шлоймеле, перестань! — закричала она. — Замолчи сейчас же! Реб Довид, не слушайте его, он сам не понимает, что несет.
— Пусть говорит, фрау Бурак, так будет лучше, — сказал Довид.
Он хотел выслушать все до конца. Чем больше Соломон говорил, тем легче становилось Карновскому.
— Да, да, реб Шлойме, — повторял он, — все так.
Излив душу, Соломон опять развеселился:
— Я человек простой, говорю, что думаю. Не мог не высказаться, реб Довид. Зато теперь на душе легко.