Семья Карновских
Шрифт:
— И мне тоже, реб Шлойме. Теперь смогу смотреть вам в глаза.
Тем же вечером Соломон Бурак пошел к мяснику Райхеру, созвал совет общины и заявил, что отныне Довид Карновский станет главным шамесом синагоги «Шаарей-Цедек», а мистер Пицелес будет выполнять работу сторожа Вальтера. Члены совета были недовольны. Мало им было венгерского шамеса, теперь им придется терпеть еще одного чужака, который так неуважительно обошелся с доктором Шпайером и прочими прихожанами. Есть и другие желающие занять это место, уважаемые люди, некоторые даже с титулами. И увольнять сторожа Вальтера им тоже не хотелось, он был им ближе, чем мистер Пицелес.
— Это слишком, уважаемый герр Бурак, — твердили они. — Надо во всем соблюдать меру.
Но Соломон Бурак не поддался.
— Положитесь на меня, — сказал он немчикам. — Я знаю, что делаю. Червонец туда, червонец сюда, надо жить и людям помогать.
Так
Лея расплакалась, когда Довид рассказал ей, что теперь он шамес в синагоге Шлойме Бурака. Ей-то ничего, она всегда хорошо относилась к Шлоймеле, даже хотела с ним породнится. Но ей было больно за Довида: он, ученый человек, на старости лет стал шамесом, да еще в синагоге, где заправляет Бурак.
— До чего мы дожили, Довид, — вытирала она слезы.
Довид Карновский не дал ей плакать.
— Радоваться надо, — сказал он, — Бога благодарить каждую минуту, за то что Он спас нас от убийц и привел сюда.
— Мне за тебя обидно, Довид, не за себя, — ответила Лея.
— Пусть это будет в искупление моих грехов, — смиренно сказал Довид. — За обиду, которую я нанес реб Шлоймеле, за мою гордыню, за то, что по глупости много лет идолам служил.
Лея не узнавала мужа. За всю жизнь ни разу не было, чтобы он в чем-нибудь раскаивался.
Как новые ботинки, которые кому-то оказываются впору и доставляют радость, а кому-то жмут, трут и приносят такие мучения, что хочется поскорее их снять и надеть старые, стоптанные, но привычные, так и новая страна.
Старшие в семье Карновских быстрее приспособились к новой жизни. Довиду пришлось на старости лет стать шамесом, платили ему мало, но Лея не была так счастлива даже в лучшие времена, когда они жили на Ораниенбургер-штрассе в богатстве и почете. После многолетнего одиночества в Берлине, к которому она так и не смогла привыкнуть, Лея снова жила полной жизнью. Она быстро познакомилась со всеми еврейскими женщинами, жившими по соседству. В основном они были из Великой Польши, Лея сразу распознавала их по выговору. Она не крутила носом, как другие из Германии, когда соседки пытались завязать разговор о том, что творится за океаном. Наоборот, она охотно поддерживала беседу и была благодарна за советы, как лучше устроиться в Америке. Соседки сразу увидели в ней своего человека и полюбили ее, как и она их. В Берлине она дрожала от страха, когда ей приходилось беседовать с дамами в синагоге, а теперь опять могла свободно говорить на родном языке, как в Мелеце, без боязни сделать ошибку или сказать какую-нибудь глупость. Она снова могла посадить на колени чужого ребенка и ласкать его сколько душе угодно, молодые матери были этому только рады. От соседок Лея быстро нахваталась американских словечек. Она перезнакомилась со всеми мясниками, рыбниками, пекарями и бакалейщиками на улице, их речь и манеры были ей известны и близки. Они прекрасно понимали друг друга. Встречала она и земляков, их здесь оказалось больше, чем в самом Мелеце. Они жили повсюду: в Бруклине и Бронксе, на берегах Ист-Ривер и Гудзона. Лея всегда радовалась встречам с земляками. Они знали, что она дочь Лейба Мильнера, а она узнавала их. Английский язык был ей не нужен. На родном еврейском она всегда могла расспросить, как проехать и как пройти. Снова появилась связь с домом, Лея узнавала новости из Мелеца, получала и передавала приветы, нередко навещала брата Хаскла, которого здесь называли Гарри. Хоть он и был постоянно занят строительством или закупкой и расчисткой участков, он всегда был рад сестре и возил ее по городу на машине, забитой инструментом и банками с краской. При этом он не уставал расхваливать Нью-Йорк и дома, которые в нем построил:
— Ничего городишко, а, Лееши?
Иногда на новой машине приезжали Соломон и Ита Бурак и увозили Лею к себе, когда у них были на обед клецки и рыбный бульон. Только одно мешало счастью Леи: с ней не было дочери. Даже любимая домашняя еда не лезла в рот, когда она вспоминала Ребекку, глупую девочку, которая из-за своего музыканта не захотела поехать с родителями.
Довид Карновский тоже нашел занятие по душе. Когда было свободное время, он заходил в какую-нибудь синагогу или ешиву, где можно было поучить Талмуд. Как Лея сдружилась с женщинами, так он сдружился с местными знатоками Торы, раввинами и преподавателями семинарий. Они заводили споры, показывали друг другу свою ученость. Лея мечтала вывезти из Германии Ребекку с ее детьми, а Довид так же мечтал вывезти Эфраима Вальдера с его книгами и рукописями.
— Евреи, сокровища гибнут! — без устали повторял он знакомым ученым и просветителям. — Мудрец Израиля погибает от рук злодеев.
Молодым
Приехав и найдя жилье в западной части города, они навестили всех родственников и знакомых, а дальше потянулись унылые, серые будни. Праздник кончился. Чужой город вползал в окна и двери их тесного жилища. Карновские не могли привыкнуть к постоянному шуму. После тихого Грюнвальда их слух был особенно чувствителен к звуку проезжавших автомобилей, сигналам клаксонов и скрипу тормозов. Еще ужаснее были вопли детей на улице, скрежет роликовых коньков, на которых они катались по тротуарам, и стук мячей. Вечером детей загоняли домой, но тут из всех окон начинали греметь радиоприемники. Пламенные речи политиков, слащавая реклама, джаз, хохот комических актеров, пророчества всевозможных проповедников, призывавших вернуться к Богу и Его заповедям, репортажи с боксерских и бейсбольных матчей, заглушая друг друга, неслись изо всех окон и дверей. Тереза постоянно страдала от головной боли. Она не знала, куда деваться от непрерывного шума и тесноты нового жилья.
Перед отъездом доктор Карновский говорил ей, что не надо брать с собой так много вещей, но она не послушалась. С детства привыкшая хранить старое барахло, приученная бережливой матерью, что любая тряпка может пригодиться в хозяйстве, она не смогла с ними расстаться. Каждая вещь была ей дорога. Она не смогла оставить мебель, старинную резную мебель, стоившую целое состояние. Всегда послушная Тереза, на этот раз не согласилась с мужем, что надо выбросить «этот хлам», как он говорил. Рука не поднялась. Тайком они сумела упаковать все. Она привезла с собой фарфоровую и стеклянную посуду, ковры, белье, мебель, старые платья, давно вышедшие из моды, — все, что удалось приобрести в благополучные времена. За перевоз было заплачено немало, а теперь эти вещи не только ничего не стоили, так еще и заполнили всю квартиру. Тереза целый день была занята тем, что стирала с них пыль.
Медицинские инструменты и оборудование доктора Карновского тоже занимали полквартиры. Когда он продал клинику, он забрал оттуда, что смог: рентгеновские аппараты, осциллографы, лампы для освещения операционной, не говоря уже о скальпелях, ланцетах и зажимах. Доктор Карновский очень надеялся, что инструменты снова ему понадобятся, но пока они только загромождали дом и нагоняли своим видом тоску, как вещи, оставшиеся после покойника. Сколько их ни протирали, на них всегда лежал тонкий слой пыли. Терезе становилось грустно каждый раз, когда она видела их холодный блеск.
Ее пугали незнакомые улицы и чужой язык. Тереза была уверена, что никогда не сможет ни изучить город, ни овладеть английским языком, быстрым и невнятным. Даже кирха, в которую она заходила по дороге за покупками, чтобы в одиночестве преклонить колени и помолиться, была чужой и неуютной. Служба на английском языке была пресной и бессмысленной, Тереза сомневалась, что Богу угодны такие непонятные молитвы. Забрав корзинку для покупок, она покидала кирху с тяжелым сердцем. С еще более тяжелым сердцем она вынимала из кошелька доллары. Питаться приходилось скудно, деньги, вырученные за имущество, таяли на глазах. Тереза дрожащей рукой доставала зеленые бумажки и долго мяла пальцами каждый банкнот, прежде чем отдать быстрому и небрежному продавцу. Тереза никак не могла привыкнуть к небрежности, с которой продавцы считали деньги и бросали товар на весы. Она не понимала небрежности и расточительности хозяек, которые запросто покупали продукты огромными пакетами и спокойно выкидывали на помойку хорошие вещи: одежду, обувь и даже мебель. Она все время экономила и считала. Тереза не могла допустить, чтобы лампочка в комнате горела лишнюю минуту, сама стирала белье, чтобы не тратиться на прачечную, ходила дома без чулок, без конца штопала и ставила заплаты. Но сколько она ни экономила, доллары испарялись из кошелька. Робко опустив глаза, она просила у мужа денег на неделю, словно была виновата в том, что семья должна есть.
— Георг, прости, мне опять надо денег, — вздыхала она. — Ты не будешь сердиться?
— Милая, да ты что? — улыбался Георг и выдавал ей порцию денег и ласки.
Его тоже угнетали теснота, уличный шум и особенно бесполезное медицинское оборудование. Протирая инструменты, в том числе и любимый скальпель, который когда-то принес ему славу, он чувствовал такую тоску по работе, что сердце начинало болеть. Он страдал от вынужденного безделья. Но доктор Карновский гнал от себя печаль и дурное настроение. Кроме кое-каких вещей, он привез из Германии тамошнюю мудрость: деньги потерять — ничего не потерять, мужество потерять — все потерять, и изо всех сил стремился сохранить присутствие духа. Он старался почаще уходить из дома, чтобы не вдыхать запаха нафталина и не видеть бесполезных инструментов.