Семья Мускат
Шрифт:
— Не понимаю, чего спешить. Они ведь там умирают точно так же, как и мы, нет разве? Ну, ничего, думаю, мы к тебе привыкнем. Где ты остановился?
— В «Бристоле».
— Ого! Да ты небось целое состояние сколотил.
Копл промолчал.
— Даже в Америке честная работа не приносит барышей, — заметил Ичеле Пелцвизнер.
Копл бросил на него сердитый взгляд:
— А у тебя работа честная?
— У кого мне воровать? У лошадей разве что.
— Эй вы, хватит препираться, — вмешалась Рейце. — Жиля, ступай на кухню вместе с Коплом и принеси бутылочку коньяку. Раз твой отец такой дурень, пусть
Копл вышел из комнаты вместе с Жилкой. В коридоре было темно, пахло газом и грязным бельем. Жиля взяла его под руку.
— Осторожнее, — сказала она. — Не упадите. Вот ведь болваны. Завидуют, что вы живете в «Бристоле». Вы в Варшаве надолго?
— На месяц.
— Мне надо с вами поговорить. Но не здесь. Здесь у всех длинные уши.
— Приходи ко мне в гостиницу.
— Когда?
— Сегодня вечером, если хочешь. — Копл вдруг испугался собственных слов. Что он такое говорит? Она ведь может ему и пощечину влепить.
Жиля помолчала и отпустила его руку.
— Я могла бы прийти завтра, — сказала она. — Когда хотите — днем или вечером?
— Лучше вечером.
— В котором часу?
— Часов в десять.
— Договорились. Если немного опоздаю, подождите меня. Вот коньяк. Только не давайте папе пить слишком много.
— Не беспокойся.
Копл взял бутылку коньяку одной рукой, а другой обнял Жилку за плечи, притянул к себе и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй. Их колени соприкоснулись.
«Да, — подумал он, — пусть Лея сидит себе в Париже, сколько влезет».
Они вернулись в гостиную. Госпожа Крупник посмотрела на них с любопытством, на губах у нее играла загадочная улыбка, как будто она догадалась, что между ними произошло.
Когда Копл вошел в спальню, Исадор оторвал голову от подушки и пытливо на него посмотрел:
— Ну наконец-то! Садись. А я уж решил, что они тебя отговорили. Они мои враги — все до одного. Ну, наливай, братец. В-о-от. Себе налей. Не люблю пить в одиночестве. Лехаим!
Исадор взял рюмку дрожащими пальцами. Рот раскрылся, обнажив длинные, почерневшие зубы. Рука ослабела, и теперь он не мог, как раньше, лихо опрокинуть коньяк. Пил он медленно, неловко ухватив рюмку и разливая ее содержимое на одеяло.
— Еще по одной?
— Наливай.
После пятой рюмки лицо Исадора налилось краской.
— Коньячок теперь не тот… — прохрипел он. — Вода. Раньше его смаковать можно было. А в Америке он как? Ничего? Что там пьют?
— Виски.
— А… Давай. Наливай. Вот так… Да, братец, конченый я человек, поверь. Я здесь, как в тюрьме. Нет больше старого Исадора Оксенбурга. Ресторан — вот во что превратился мой дом. Рейце теперь на чужих кухарит. Ну, а про дочек лучше вообще не спрашивай. Один приличный зять был, прекрасный парень, — и с тем покончили.
— Он ведь от тифа умер, да?
— Знаешь… Регина вышла замуж за лихого парня, друга моего сына. Так меня даже на свадьбу не взяли. Да, сидел здесь, как собака в конуре, а они до утра гуляли. Да. У меня только одно желание — чтобы меня в Варшаве, а не на Праге похоронили. Не хочу на Праге лежать с тамошними проходимцами.
— Не все ли равно, где лежать?
— Ладно, не важно. Как там супруга твоя? Ты у нее по-прежнему за слугу?
— Что ты несешь?
— Ладно, не важно. Был когда-то человек
— Что, еще не забыл, а?
Исадор стукнул себя в грудь:
— Сколько времени прошло со смерти Блондина Файвла? Лет двадцать? На кладбище тогда пол-Праги пришло. Я ехал в самом первом экипаже вместе с Шмуэлом Сметаной. Я, говорит, могу бочонок пива один выпить. Поспорили. На двадцать третьей кружке он отрубился. Его наизнанку вывернуло. А-а-ах. Так о чем я? Не хочу, чтобы меня похоронили на Праге. И хочу, чтобы кадиш по мне прочел набожный еврей.
— Я об этом позабочусь.
— Что? Не уезжай, Копл. Дождись моих похорон.
Он закрыл глаза, руки упали на одеяло, лицо посинело и застыло. Двигались лишь усы: вверх-вниз, вверх-вниз. На бледных губах застыла улыбка, как бывает иногда на лицах покойников.
Глава четвертая
Через неделю после Хануки Лея с сыном и дочерью приехали в Варшаву. Злателе было уже девятнадцать, она училась в колледже, звалась Лотти и собиралась замуж за парня из Нью-Йорка. Одноклассники Мирла звали его Менди. Путешествие в Европу в середине зимы оторвало обоих детей от учебы. Лея предпочла бы ехать в Европу летом, но Копл дожидаться летних каникул не желал. Да и Лее самой не терпелось вновь увидеть Варшаву. Она не теряла надежды, что сумеет уговорить Машу бросить мужа-гоя и переехать в Америку.
Путешествие никак нельзя было назвать спокойным. Муж с женой ссорились всю дорогу. Копл, как всегда, возмущался, что Лея строит из себя знатную даму и ведет себя с ним, будто он по-прежнему управляющий ее отца. Лея грозилась, что, если Копл не перестанет ее пилить, она выбросится за борт. Пару дней она вообще отказывалась выходить из каюты. Копл же большую часть времени проводил в баре или за картами. Он не хотел оставаться в Париже больше трех дней, но Лотти и Менди ехать в Польшу не торопились, и Копл отправился в Варшаву без них. Теперь жена и дети к нему присоединились, и они, все вместе, остановились в отеле «Бристоль». Лея привезла с собой огромный сундук с многочисленными замками и наклейками — таможенными, гостиничными, пароходными. Носильщики, надрываясь, тащили двенадцать мест багажа. Прохожие, разинув рты, во все глаза глядели на американских туристов. С годами Лея раздалась. В ее выбивавшихся из-под шляпки светлых волосах проглядывала седина. С детьми она говорила резким тоном, на смеси идиша и английского. Дети терпеть не могли ее картавый, раскатистый английский.
— Что ты раскричалась, ма? — не выдержала Лотти. — Люди подумают, что мы сумасшедшие.
— Кто подумает?! Кто сумасшедший?! — кричала Лея. — Заткнись. Держи лучше сумку с обувью покрепче. А ты, Менди, чего застыл, точно голем, а?
— А что я, по-твоему, должен делать?
— Не спускай глаз с гоев. И не стой, как истукан.
— Опять она за свое. Чушь несет, — пробурчал Копл. — Кому нужны твои обноски?
— Обноски?! Много ты понимаешь. В Париже у меня пелерину украли.
— Ну, Лотти, как тебе Варшава? — поинтересовался у падчерицы Копл.