Семья Мускат
Шрифт:
10 августа. Не спали до рассвета. Он ни во что не верит — ни в Бога, ни в человека. Все видит в черном цвете. До сих пор погода стояла хорошая, но сегодня небо затянуло, и Бабья Гура скрылась в облаках. Ходил на почту. У меня ужасно тяжело на душе — сама не знаю почему. С трудом сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Боюсь, он не понимает, что такое любовь. Признает одну только похоть.
День в августе. Мы опять в Отвоцке. Дорога была ужасная. Поезд набит солдатами. Большевики наступают со всех сторон. Послезавтра Аса-Гешл должен явиться в военный комиссариат. Он работает в семинарии и еще в женской гимназии Хавацелет. Но теперь придется
Вторник. Сегодня мы встали с рассветом и поехали в Варшаву. Военный комиссариат находится на Злотой. На улице выстроилась очередь из рекрутов. Я была единственной женщиной. Гои издевались над еврейскими парнями. Я стояла с ним рядом, и мне было очень грустно. Как же он не похож на всех остальных! Молодые люди знакомились, беседовали, смеялись, угощали друг друга сигаретами, он же никому не сказал ни слова. Стоял, уставившись в книгу. Со мной был резок — как будто я во всем виновата. Я была уверена, что его забракуют, но он был признан годным. Через неделю он должен явиться на призывной пункт.
Четверг. Вчера вечером он приехал в Отвоцк, а сегодня утром уехал в Варшаву. Ночевал у матери, а не у Гины. Не могу даже ему позвонить. Почему он все держит в тайне?! Они все заодно с Аделе. Все они заодно — я для них чужая. Когда он уйдет в армию, в Отвоцке я не останусь. Пойду в сестры милосердия.
Пятница. Он должен был приехать сегодня, но уже час дня, а его до сих пор нет. Даже открытки не написал. Я знала, что легкой наша жизнь не будет, но никогда не предполагала, что мы будем так часто ссориться. Он погружен в себя, говорить с ним невозможно. Верно, ему сейчас плохо, а мне разве лучше?
Суббота, вечер. Сегодня утром поехала к Клоне в Медзешин. У них все совсем по-другому. Владек на фронте, но никто не делает из этого трагедии. У нее были мать с отцом. Мы вместе обедали. Отмечали день рождения ее свекрови. В жизни не видала такого громадного пирога, величиной с квашню. После обеда играли. Все встали в круг, точно дети. Тот, кто оказался за кругом, должен был платить «фант». Клонин отец отдал за фант свои часы, и «судья» велел ему меня поцеловать. Старик покраснел, как дитя, и я смеялась от души. Как же я завидую этим простым людям!
Воскресенье, ночь. Вчера, поздно ночью, он наконец приехал. Уж не знаю, что с ним случилось, но был он весел, общителен и даже преподнес мне томик стихов Леопольда Стаффа. Сегодня у нас были дядя Абрам и Герц Яновер. Все говорят, что война скоро кончится, — даже раньше, чем он пройдет военную подготовку. Дядя Абрам, Герц и он схватили палки и метлы и стали маршировать, как солдаты. Написала письмо Маше.
Среда. Он на призывном пункте, где-то в Шилеце. Посторонних туда не пускают. Вчера я ночевала в Идиной студии. Дядя Абрам спит с ней в спальне. Я лежала на кушетке и никак не могла уснуть. Смотрела через стеклянную крышу на мерцающие в небе звезды, и мне чудилось, будто я на небесах. Ида совсем седая. При свете луны картины на стенах оживали.
Четверг. Сегодня была на призывном пункте и с ним разговаривала. Помогла Маша: позвонила полковнику и получила для меня пропуск. Он был безумно рад меня видеть. Это большой дом за высоким забором. Рекруты ходят по двору, точно заключенные. Не сводят с меня глаз. Я была единственной женщиной среди сотен мужчин. Если б не сопровождавший меня солдат, они разорвали бы меня на части. Солдат открыл дверь, и я увидела Асу-Гешла. Кроватей там нет — только лежанки по стенам, одна над другой. Он сидел в крохотном закутке
Рош-а-шона. Аса-Гешл в Жихлине. Никогда еще не было у меня праздника более тоскливого. Шифра ходила послушать, как трубят в шофар, мне же в синагоге не место: я грешница. Боюсь, меня бы оттуда выставили. Послала папе новогоднюю открытку — ответа до сих пор нет. Клоня пригласила меня в Меджешин, но проводить у нее наши праздники мне стыдно. Я лишилась всего — родителей, религии, всяческой поддержки. Листья на вишневых деревьях в саду пожухли.
Ночь после Йом-Кипура. Маша пробыла у меня весь день. Жизнь у нее немногим лучше моей. Янек в госпитале: легкое ранение в бедро. Рассказывала про него ужасные вещи. Он стал настоящим антисемитом. Она собирается в Америку, к матери. Дошли пешком до самого Шрудборова. Я постилась, Маша тоже ничего не ела. Я молилась по маминому молитвеннику, и Маша молилась вместе со мной. Странно: она до сих пор не разучилась читать на иврите, читает даже лучше меня. Мама снится мне каждую ночь. Она и мертва и жива одновременно и все время плачет. Неужели она знает, что со мной? Днем я думаю о ней редко. Отправила заявление на курсы медсестер, но ответа пока нет. Евреек, говорят, не берут.
Среда. Пилсудский — истинный спаситель Польши. Идти на фронт Асе-Гешлу почти наверняка не придется. Я рада, но в глубине души мне бы хотелось, конечно, видеть его среди освободителей Польши. Мы, женщины, всегда хотим, чтобы наши мужчины были героями. Как это глупо. Получила открытку из Жихлина. Пишет наспех.
12 ноября. Сегодня вернулась из Жихлина. Пробыла там четыре дня. В военной форме он ужасно смешной! Гимнастерка и штаны болтаются. Солдаты бездельничают, знают, что их вот-вот распустят по домам. Он получил увольнение, и мы ночевали в гостинице. Называет меня при всех своей женой, и все обращаются ко мне «госпожа Баннет».
16 ноября. Получила письмо от Аделе. Писалось оно, как видно, под диктовку матери. Сплошные угрозы и проклятия. Дорогой дневник, вкладываю это письмо тебе между строк. Будь же свидетелем моих страданий!
Ночью. Одна мысль не дает мне покою. Правильно ли я поступила? Имела ли я право разлучить его с сыном? Они все считают, что я совершила преступление. Даже те, кто придерживается прогрессивных взглядов. Они целыми днями читают и рассуждают о любви, но когда до нее доходит дело, то превращаются в оголтелых фанатиков. Роза-Фруметл во всеуслышание поносит меня. Делает это постоянно. Ходит из дома в дом. Мне все известно. Я всегда молила Господа, чтобы Он уберег меня от ненависти, но удержаться от нее с каждым разом становится все труднее. Милый Боже, я всем прощаю. Иногда у меня такое чувство, будто на шее затягивается петля. Стоит мне что-то ему сказать, как он начинает злиться.
Я думала, что, когда два человека любят друг друга, у них все общее, но он и в этом отношении не такой, как все. Он все время наедине со своими мыслями и ничего не говорит. Такое впечатление, что он чего-то ждет. Ждет с нетерпением. Даже в его письмах есть какая-то торопливость.
Понедельник. Сегодня Шифра сказала мне, что уходит. Она выходит замуж. За Ичеле. Он к ней все-таки вернулся. В любом случае держать ее дальше я бы не смогла — нет денег. Но без нее будет трудно. Она ведь, можно сказать, меня воспитала, хотя ей всего на пять лет больше, чем мне. Пока она была рядом, я чувствовала, что мама по-прежнему со мной. Когда она называла меня «госпожа», мне всегда казалось, что обращается она к маме. Подарю ей мою брошку, ту, что поменьше.