Семья Мускат
Шрифт:
— Мой муж еще спит, — прервала ее Маша. — Я с ним поговорю.
— О, я буду вам благодарна по гроб жизни. Да благословит вас Бог, в вас по-прежнему бьется еврейское сердце.
Маша повесила трубку и попробовала заснуть, но телефон задребезжал снова. На этот раз звонила Адаса. Говорила она так тихо, что Маше приходилось напрягать слух. Адаса сообщила ей, что у дяди Абрама случился ночью сердечный приступ, что его подобрали в каком-то дворе на Птасьей и рабочий из пекарни привез его на дрожках в мастерскую к Иде Прагер. Кроме того, произошла какая-то таинственная история с ограблением; арестована молодая женщина по имени Маня, когда-то
— Дорогая, — сумела она наконец перебить звонившую, — я, право же, не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Умираю хочу спать.
— А я всю ночь не сомкнула глаз, — сказала Адаса.
Маша обещала, что перезвонит, и, обессиленная, рухнула на диван. Каким образом оказался дядя Абрам на Птасьей? И при чем тут эта Маня? И с какой стати ее задержали? Все услышанное не укладывалось в голове. Она выдвинула ящик секретера и достала флакон с валерьянкой. Взглянула на себя в зеркало. Бледна, как смерть. Вместо вчерашней модной прически — спадающие на глаза патлы. Под глазами темные круги. «Господи, краше в гроб кладут», — подумала Маша, вспомнив любимое выражение матери. До нее донесся чей-то вздох и кашель. Вошел Янек — босой, в одних подштанниках, ребра торчат, как обручи на бочке, на шее тонкая цепочка с крестиком, ноги тощие, волосатые, темные глаза горят гневом.
— Что ты тут устроила в такую рань? — прорычал он. — Твоим любовникам, я смотрю, не терпится? Утра дождаться не могут?
— Ради Бога, Янек, перестань меня мучить. Нет у меня никаких любовников.
— Когда ты вчера заявилась домой, а? И кто, черт побери, посмел нарушить мой покой? Я — польский офицер!
— Это же звонила Адаса, дорогой. У моего дяди Абрама был сердечный приступ.
— Этому паразиту, черт его дери, уже давно пора окочуриться.
— Как ты можешь говорить такое? Господи, это ж мой дядя. И еще арестовали Герца Яновера. У его жены истерика.
— За коммунистические взгляды небось?
— Ты же прекрасно знаешь, Герц Яновер — никакой не коммунист. Его арестовали из-за жильцов, снимающих у них комнату. Из-за Бройде и его жены.
— Я-то тут при чем, черт возьми? На что они рассчитывают? Что я вступлюсь за этих жидовских большевиков?! Будь моя воля, я бы их давно всех перевешал.
— Не понимаю, чего ты так возмущаешься? Герц Яновер ни в чем не виноват.
— Все они — одна шайка. Эти твои проклятые евреи терзают Польшу не хуже термитов. И ведь не успокоятся, подонки, пока над Бельведером не будет развеваться красный флаг.
— Ты спятил.
— И ты — одна из них. Ходишь на их вонючие балы. Ты — чума в моем доме.
— В таком случае я уйду. Сегодня же.
— Нашла чем напугать. Скатертью дорожка. Проваливай!
— Животное!
Янек вышел из комнаты, хлопнув дверью. Маша задумалась. Янек, она знала, обязательно придет просить прощения, будет называть ее ласковыми именами: «Душенька… сердечко… голубушка… мамочка…» Потом уйдет, домой вернется поздно ночью, пьяный, будет хвастаться, что на него вешались офицерские жены. Она закрыла лицо руками. «Господи, как же я устала! Даже поспать не дали!» Она упала на диван, зарывшись лицом в подушку. «Нет у меня больше сил. Пусть будет что будет. Ничего не поделаешь».
Она попыталась забыться сном, но мысли из головы не шли. Она зевнула, потянулась, вытерла слезы. «Пойду
Второе письмо было из какого-то католического общества с просьбой оказать помощь детям-сиротам. Машу приглашали прийти в детский дом на праздник.
Третье — самое длинное — было от Эдека Гальперна, молодого человека, с которым она дружила до брака с Янеком. Тогда Эдек бросил ее и женился на девушке из Влоцлавека. Он просил ее за него походатайствовать: власти конфисковали принадлежавшую ему лесопилку и отказывались даже выплатить компенсацию. Маша вздохнула. Ну и люди! Ничтожества! У них только одно на уме — деньги и протекция. Она разорвала письмо. Вода согрелась — можно принять ванну. Маша разделась и посмотрела на себя в зеркало. Какая же она маленькая без туфель на высоком каблуке! И какая худая! Кожа да кости. Груди отсутствуют. И детей она иметь не может — слишком мала, как утверждают врачи. Никто ее не любит, вот в чем беда. Ни отец, ни мать, ни муж.
Она отвернулась от зеркала. На полочке над умывальником стоял пузырек с йодом. Она вытащила пробку и понюхала. И вдруг поднесла пузырек ко рту, откинула голову и сделала глоток. Казалось, рука сделала это сама, по собственному разумению. Маша тут же пожалела о содеянном. В следующее мгновение она почувствовала жжение во рту, обожгла язык, нёбо, горло. Она хотела крикнуть, но с ее ссохшихся губ не сорвалось ни звука. Она повернулась и, как была голая, опрометью бросилась на кухню. «Помогите! Помогите!» — хрипела она.
Служанка взглянула на нее и заголосила: «Господи Иисусе!»
В квартиру хлынули соседи. Кто-то вызвал «скорую помощь». Какая-то женщина схватила кастрюльку с молоком и влила молоко Маше в горло. Маша скорее удивилась, чем испугалась. Она ведь не собиралась травиться. Зачем она это сделала? Она закрыла глаза, решив, что никогда больше их не откроет. Ее отнесли в комнату, стали давить на живот, уговорили сунуть два пальца в рот. Спустя какое-то время она почувствовала, что ей в горло вставляют трубку.
В комнату вбежал Янек.
— Что ты наделала? Зачем? Зачем? — лепетал он, становясь на колени.
Ей не хотелось открывать глаза. Что бы там ни произошло, пусть происходит в темноте…
В тот же день все эти новости облетели членов семьи Мускат. Трудно было сказать, какое событие важнее — сердечный приступ Абрама Шапиро или попытка самоубийства Маши. От всего случившегося Адаса лишилась дара речи. Только Гина ни о чем не подозревала. Она еще раз позвонила уговорить Машу замолвить за Герца Яновера словечко. К телефону подошел Янек. Услышав еврейский акцент, он принялся кричать благим матом: «Идите к черту! Сволочи! Ублюдки! Собаки! Предатели!»