Семья Мускат
Шрифт:
— Адаса? Я ее потерял.
— Потерял, говоришь? По Фрейду, это подсознательное стремление высвободиться из брачных уз. На твоем месте я не был бы столь безмятежен. Адаса — женщина еще весьма привлекательная.
Аса-Гешл покраснел.
— Не болтай ерунду, Герц, — сказал он.
— Как знать, как знать. Будем надеяться, что ей не надоест вся эта вакханалия. — И он, прощаясь, махнул рукой. — Au revoir. Оставляю тебя в обществе сей обворожительной особы.
Яновер поклонился, щелкнул каблуками, послал брюнетке воздушный поцелуй, развернулся
— Бедняга, — обронила Барбара, — он совершенно не умеет пить.
— Может, взять вам что-нибудь?
— Нет, благодарю. Не хочется.
— Вы и в самом деле бывали на лекциях Бергсона?
— Да, но всего на нескольких.
— И долго вы жили во Франции?
— Пять лет.
— Изучали философию?
— Моя специальность — французская литература. А вы, насколько я понимаю, — профессор в теологической семинарии.
— Всего лишь преподаватель.
— Никогда не встречала семинаристов-евреев. Скажите, они одеваются, как раввины? Носят пейсы?
— Вовсе нет. Одеваются они по-европейски. Как все.
— Странно. Разве они не ортодоксальные евреи?
— По-настоящему ортодоксальные евреи учатся в ешивах.
— Да-да, вспомнила. Мой собственный отец ходил в ешиву.
— Ваш отец раввин?
Девушка улыбнулась, обнажив длинные зубы:
— Пастор.
— В самом деле? — Аса-Гешл не скрывал своего удивления. — Где же?
— Здесь, в Варшаве.
— В какой церкви?
— В евангелической. У них часовня на Крулевской улице.
— Стало быть, вы христианка? — предположил Аса-Гешл.
— Я приняла христианство, когда мне было четыре года.
Последовала долгая пауза. Аса-Гешл вспомнил, что Герц Яновер когда-то рассказывал ему про какого-то выкреста, Фишелзона, бывшего раввина в Талмудическом братстве, автора пары книг. Сидящая рядом девушка опустила меж тем головку и рассматривала свои ухоженные руки.
— Господин Яновер, — сказала она, прерывая молчание, — бывал у нас дома. Одно время отец хотел, чтобы я учила иврит. Господин Яновер давал мне уроки.
— И выучили?
— Увы, совсем немного. Вместо того чтобы заниматься, мы все время болтали. Про вас я знаю давно, с раннего детства. Как вы сбежали из местечка, как приехали в Варшаву — всю вашу историю.
— Неужели?
— Он даже рассказывал мне, что вы пишете книгу.
Аса-Гешл прикусил губу.
— Не книгу, — пояснил он. — Диссертацию. Я так ее и не закончил.
— Сколько помню, вы предложили создать исследовательский центр для проведения экспериментов по определению чистого счастья. Помню, эта тема меня тогда очень заинтересовала.
— Я уж и сам про нее забыл.
— Весь вопрос в том, где такой центр может быть создан. Разве что в вакууме.
— Почему же в вакууме?
— Потому что любое конкретное место будет обязательно зависеть от окружающих общественных норм и, разумеется, идеологических представлений, которые…
— Вы, я вижу, марксистка. Я, собственно, никогда не говорил
— Философы вообще любят все «чистое». Чистый разум, чистое счастье, чистая мораль. Кстати, вы танцуете?
— К сожалению, нет.
— У вас есть сигареты?
— Простите, не курю.
— Что же вы в таком случае делаете?
— Тревожусь.
— Что ж, дело хорошее. А пока вы пребываете в тревоге, мир становится добычей таких, как Муссолини, Пилсудские, Макдональды.
— Пусть этот мир катится ко всем чертям.
Пани Барбара хмыкнула:
— Вы, я смотрю, декадент, а? Все симптомы налицо. Пойдемте со мной. Хочется посмотреть, как танцуют.
Они встали. Из-за буфетной стойки выскочила официантка и бросилась за ними. Аса-Гешл забыл заплатить за пиво.
Пока Аса-Гешл и Барбара добирались до танцевального зала, музыка смолкла, однако танцплощадка была по-прежнему забита до отказа. Танцующие стояли парами и не сводили глаз со сцены. Представление продолжалось. Великан демонстрировал свою силу: ломал цепи, гнул железные прутья, подставлял голую грудь под удары молотком, которые наносил ему какой-то юнец. Силача сменил маг, маленький человечек в блузе и в шейном платке. Что-то тараторя тоненьким голоском, он стал махать платком над стаканом, свечой и какими-то монетами. Из глубины зала разобрать, что он говорит, было сложно. Когда сеанс магии подошел к концу, на сцену вынесли стулья для членов жюри конкурса красоты. Абрама среди них почему-то не было. Аса-Гешл огляделся по сторонам, нет ли поблизости Адасы, или Маши, или Гины, но вокруг мелькали лишь незнакомые лица.
Пани Барбара скорчила гримасу.
— Здесь вся улица Налевки, — сказала она.
— У жителей Налевки такое же право на существование, как и у всех остальных.
— Не спорю. — Она открыла сумочку, достала зеркальце и пудреницу. — Настроение у вас, по-моему, неважное, — сказала она. — Как ни странно, когда я хожу на балы, особенно на балы еврейские, у меня тоже портится настроение.
— Отчего же в таком случае вы не ходите на польские балы?
По ее лицу пробежала тень.
— Видите ли, я оказалась между двух народов, поляков и евреев. Из-за своей миссионерской деятельности папа всегда много общался с молодыми евреями. Одно время я училась в Евангелическом институте, однако после отъезда во Францию растеряла все связи. Вы ведь тоже, судя по всему, аутсайдер.
— Я всю жизнь был аутсайдером.
— Почему?
— Не знаю. Мне всегда не хватало веры, объединяющей людей.
— Когда вы вернулись из России?
— В тысяча девятьсот девятнадцатом году.
— И революция не оказала на вас никакого влияния?
— Марксистом я не был никогда.
— А кем? Анархистом?
— Не смейтесь надо мной, но мне и сейчас кажется, что нет системы лучше, чем капиталистическая. Я вовсе не хочу сказать, что она хороша; она очень жестока — но таков человек, таковы законы экономики.