Семья Рубанюк
Шрифт:
Во второй половине дня, не заезжая к себе на командный пункт, он поехал в медсанбат.
День выдался на редкость солнечный и ясный. Опушенные снегом деревья безмолвно роняли в сугробы крупные хлопья, на чуть вздрагивающих кронах по-прежнему искрились сахарно-белые мохнатые шапки.
Коновод, ехавший сзади все время молча, почтительно прокашлялся и сказал:
— Растает вся эта красота, товарищ командир дивизии, разольется Ловать, будем тогда плавать, как мыши.
Рубанюк не ответил. Отпустив поводья, он задумчиво следил за крохотной
Вскоре выехали из леса. Канонада доносилась все глуше. По наезженной дороге медленно брели группками и в одиночку раненые, навстречу неслись машины с продовольствием и боеприпасами, на обочине постреливал мотор буксовавшей пятитонки.
Перед самой деревушкой, где располагался медсанбат, Ивана Остаповича обогнали розвальни. Резвую вислоухую лошаденку погоняла женщина с укутанным в белый пуховый платок лицом. Она раза два оглянулась, и глаза ее, блестевшие в щелочки платка, смеялись. Поровнявшись с избами, она раскуталась, и Рубанюк узнал в краснощекой бойкой молодайке жену председателя колхоза, у которой квартировала Оксана.
Иван Остапович вдруг ощутил, как властно охватила его тоска по семье, домашнему очагу. Он так ничего и не знал о судьбе жены и сынишки.
Хмурясь от саднящей боли, он непроизвольно сжал бока коня, и тот, прядая настороженными ушами, перешел на рысь.
Въехали в полуразрушенную бомбежками деревушку. Деревянные избы с листами фанеры вместо стекол, разбитая церковь. По улице, во дворах, около двухэтажного бревенчатого дома с вывеской «Клуб» расхаживали солдаты.
Регулировщик, с повязкой на рукаве полушубка, привычно взмахнул флажком, козырнул. Ответив на приветствие, Рубанюк шагом проехал мимо пустыря со свежими холмиками могил, мимо самолета «У-2», приткнувшегося под деревом, и вернул к школе, где разместился медсанбат.
Оксана вышла без шапки, в шинели, наброшенной поверх халата.
— Занята? — спросил Иван Остапович, передавая коноводу поводья.
— Через полчасика освобожусь, — ответила Оксана. — Посылки новогодние между ранеными распределяем.
— Ну, ну, действуйте.
— К начальству зайдете или ко мне, на квартиру?
— Пройду на обменный пункт, затем к тебе. Чаек сумеешь организовать?
— Ну конечно…
Глаза ее были грустны. Это не утаилось от Ивана Остаповича. Доставая из кармана полушубка письмо Петра, он сказал:
— Прочти. Хорошее письмо.
— От Петра?!
Оксана нетерпеливо взяла конверт; поднимаясь по ступенькам, жадно пробежала письмо.
Дела задержали Рубанюка часа на полтора, и когда он пришел к Оксане, та уже поджидала его. Новенькая, видимо недавно сшитая гимнастерка ладно облегала высокую грудь и сильные руки молодой женщины, темные косы, уложенные вокруг головы тяжелой короной, оттеняли нежную белизну лица с широким румянцем на щеках. Вся она была такая светлая и женственная,
— Цветешь, хорошеешь, — сказал он, раздеваясь и вешая полушубок в углу. — Никакая усталость тебя не берет.
— Устаю все-таки сильно, — сказала Оксана, оставшись безразличной к похвале и рассеянно думая о чем-то своем.
Она принесла из-за деревянной перегородки закипевший чайник, накрыла стол.
— Ого, какое угощение! — сказал Иван Остапович, накладывая на блюдечко клюквенное варенье. — Откуда сие лакомство?
— Хозяйка угостила.
Оксана села напротив: С минуту она сидела задумавшись, не притрагиваясь к своей чашке, потом сказала:
— Переведите меня отсюда, Иван Остапович.
— Это зачем же? И куда?
— В санроту куда-нибудь.
— Так тогда иди взводом командовать, — с усмешкой посоветовал Иван Остапович.
— Я вполне серьезно прошу.
Помешивая ложечкой в чашке, он снова спросил, уже серьезно:
— Ты ведь была довольна медсанбатом?
— Ну… есть причина… Мне надо уйти отсюда.
— Знать эту причину нельзя? Что-нибудь сугубо личное?
Лицо Оксаны залилось краской, и Иван Остапович понял, что его предположение верно. Он и раньше смутно догадывался: между ней и ведущим хирургом медсанбата Романовским что-то произошло.
— Если основания серьезные, подавай рапорт начсапбату, — сказал Иван Остапович.
— В санроте я смогу больше пользы принести…
За деревней вдруг забили зенитки, на столе задребезжала посуда. Нарастающий гул самолета заглушил торопливые очереди зенитных пулеметов.
— Часто навещают вас? — осведомился Иван Остапович.
— «Костыль»? Третий день в эту пору заявляется.
«Трусят, черти, разнюхивают», — подумал Иван Остапович.
— Да, — вспомнил он, — Татаринцева письмо прислала.
— Алла? Вот хорошо! Я ее адрес потеряла.
Они вместе перечитали письмо.
— А знаете, что я вам скажу? — Оксана на мгновенье замялась. — Только не выдавайте… Когда мы работали вместе в госпитале, Алла каждый день о вас говорила… Мне кажется, она к вам неравнодушна.
Иван Остапович промолчал и, допив чай, поднялся.
— Я пройду, пожалуй, в медсанбат, — сказал он, взглянув на часы и снимая с гвоздя папаху. — Потолкую с ранеными.
— Они очень довольны будут, если вы с нами Новый год встретите. Праздничный ужин будет, самодеятельность, кино.
— Уговорила. Останусь…
Однако выполнить свое обещание Рубанюку не удалось: его срочно вызвал к себе командующий.
— Там, видимо, Оксана, я и заночую, — высказал он предположение. — Жаль, но ничего не поделаешь.
— Ну, и я никуда не пойду, — сказала Оксана, вздохнув. — Посидим с хозяйкой, и спать лягу.
— А о рапорте хорошенько подумай, прежде чем его писать, — посоветовал Иван Остапович, пожимая на прощанье руку Оксане и пытливо глядя ей в глаза.