Семья Рубанюк
Шрифт:
— Ну, показывайте, где штаб. Пошли, Арсен!
Переговариваясь, они подошли к палатке, из которой доносились громкие голоса, смех. У входа в нее стояли офицеры и курили. В одном из них Петро сразу признал Тимковского.
— Разрешите доложить? — вскинув руку к шапке, весело сказал Петро. — Прибыли в родную часть…
Петро принял свою роту и, как только у него выдался свободный час, пошел в штаб полка.
Было еще утро. Стрельников и Олешкевич сидели за палаткой на траве и завтракали.
— Ну-ка, партизан,
— Спасибо! Уже завтракал.
— Как воевалось в лесу? Рассказывай…
— Не плохо. По роте своей соскучился здорово…
Петро сел на траву. Склоны близких долин тонули в белой пене цветущих яблонь. В ветвях шиповника молчаливо прыгали воробьи, воровато подбираясь к остаткам снеди, лежащей на разостланной газете. Петро стал рассказывать о партизанском лагере.
Стрельников, немного послушав его, перебил:
— Ты извини, мне в штаб дивизии нужно. Вот что могу тебе сказать: разведчики довольны твоей работой.
— Старался.
Стрельников поднялся, пожал ему руку и ушел.
— Как Сандунян в гестапо попал? — спросил Олешкевич. — Как это случилось?
— По этому поводу и пришел. Парень крепко переживает. А вины у него никакой нет.
— Ну, и зря переживает! Он же не откуда-то со стороны к нам пришел, — сказал Олешкевич. — Мы-то его за два с лишним года изучили.
С минуту Олешкевич молчал, щурясь на залитые солнцем горы, потом спросил:
— Отвоюемся — какие у тебя личные планы на дальнейшее?
Петро ответил не сразу. Он заметил напечатанный в газете портрет улыбающейся девушки в костюме летчицы. Чем-то она напоминала Нюсю, задушевную подругу Оксаны: лукавые, веселые глаза, изогнутые тоненькими дужками брови, полные губы. Петро торопливо отряхнул газету и прочел подпись под снимком: «Кавалер двух орденов гвардии лейтенант Анна Костюк. Совершила на своем легком бомбардировщике более двухсот ночных вылетов».
— Что увидел? — спросил Олешкевич.
— Землячку. Из Чистой Криницы…
Олешкевич взял газету, посмотрел на портрет девушки.
— И до войны летчицей была?
— Рядовой колхозницей. В звене у сестры работала.
— Молодец! Ну, так ты на мой вопрос не ответил.
— Вы спрашиваете, чем я думаю после войны заняться. Самым что ни на есть мирным делом. Садоводством.
— В армии нет желания остаться? Пожизненно?
— Откровенно говоря, нет. Я человек сугубо мирный. Предпочитаю рыть землю для сада, а не для окопов. Если бы нас не трогали, я бы с большим удовольствием занимался агрономией.
Олешкевич еще долго расспрашивал о партизанах, о Сандуняне, потом сказал:
— Ну, иди, Рубанюк. Готовь свою роту. Самое серьезное еще впереди…
Бои предстояли жестокие. Противник сильно укрепил высоты перед Севастополем: Сапун-гору, Горную, Кая-Баш, «Сахарную голову». В штаб армии был доставлен захваченный разведчиками приказ главнокомандующего армейской группой «Южная Украина» генерал-полковника Шернера от 20 апреля 1944
«В ходе боев нам пришлось оставить большую территорию. Ныне мы стоим на грани пространства, обладание которым имеет решающее значение для дальнейшего ведения войны и для конечной победы. Сейчас необходимо каждый метр земли удерживать с предельным фанатизмом. Стиснув зубы, мы должны впиться в землю, не уступая легкомысленно ни одной позиции… Наша родина смотрит на нас с самым напряженным вниманием. Она знает, что вы, солдаты армейской группировки „Южная Украина“, держите сейчас судьбу нашего народа в своих руках».
Рота Петра была в числе штурмующих. За ночь, несмотря на беспрерывный обстрел, она выдвинулась вперед, к проволочным заграждениям у безыменной высоты, и хорошо зарылась в землю.
Чуть светало… Ярко-зеленая звезда, низко повисшая над темным кряжем, казалась взвившейся вверх ракетой. Голая с крутыми каменистыми скатами гора тонула в предутреннем голубоватом сумраке. Перед ней, правее и левее, синели очертания других высот; ветерок налетал из-за них порывами, оставлял на губах солоноватый привкус моря.
Обходя воронки, Петро подошел к укрытиям, где расположились подрывники, приданные его роте. Среди многих голосов он различил басок Евстигнеева. Слышался стук ложек. По ходу сообщения Петро прошел в укрытие, поздоровался.
— Завтракаем сегодня рано, товарищ гвардии старший лейтенант; — доложил Евстигнеев. — Обедать в Севастополе придется.
— Севастопольцы есть здесь? — спросил Петро.
— Есть! Стрижаков.
— Павлуша, отзовись…
— Я!
Поднялся худощавый, невысокий солдат. Держался он с Петром почтительно и в то же время с достоинством человека, видавшего всякие виды и уверенного в себе. Петро не смог сразу определить, сколько ему лет: за двадцать или все тридцать.
— Родились в Севастополе? — спросил Петро, обращаясь к севастопольцу на «вы», хотя большинству солдат, по фронтовой привычке, говорил «ты».
— Никак нет.
— Что ж, долго жили в нем?
— Не довелось. Оборонял в тыща сорок первом.
— А-а… тоже севастополец… Справедливо! Если возьмем гору, будет виден город?
— Как на ладошке… Там уж зацепиться фрицу не за что.
— Значит, сопротивляться будет отчаянно.
— Точно! Ну, сковырнуть его можно быстро. Запсиховал фриц… Думает о своей гибели, а не о победе. Это уже вояка никудышный…
— Сумеем первыми на высоту прорваться?
— Надо, товарищ командир роты. Я припас… Вот… Солдат извлек из-за пазухи алый кусок материи, развернул.
— Мечтаю первым достичь.
— Это по-гвардейски…
Позже, побывав у бронебойщиков, минометчиков, Петро увидел красные флажки у многих. Солдаты оживленно переговаривались, шутили, и Петро понял, что, пожалуй, в этом спокойствии людей, которым предстояло штурмовать сильно укрепленную гору, таилось для противника самое страшное.