Семья Рубанюк
Шрифт:
Тучный лысый ефрейтор с бурыми от пота пятнами подмышками, уцепившись грязными руками за кромку щели, пытался выкарабкаться и никак не мог. Из-под скрюченных, с крупными заусенцами, пальцев его сыпалась рыхлая каменистая порода. Не спуская с Петра округленных от страха глаз, он с силой уперся тяжелым ботинком в грудь раненого, лежащего на дне щели, и, наконец, выбрался. Раненый застонал, но толстяк даже не обернулся.
— Эх, пес, а не человек! — выругался Евстигнеев.
— Не задерживаться! — донеслась
Петро узнал голос Тимковского. Придерживая рукой полевую сумку, он подбежал к комбату.
Тимковский, возбужденный и сердитый, отдавал какое-то приказание начальнику своего штаба и одновременно переругивался с артиллерийским капитаном. На груди у него болтался вынутый из чехла бинокль; Тимковский брался за него, подносил к глазам, но его то и дело отвлекали.
К Петру подошел Сандунян, по-прежнему командовавший пулеметным взводом.
— Ругается — значит, доволен, — сказал он, показывая на комбата одними бровями. — Когда сердит, — вежлив, как… японский дипломат…
Петро засмеялся. Они закурили. Пыхнув папироской и уже спокойнее поглядев по сторонам, Петро только сейчас увидел внизу, в легкой дымке, зеленое море, бледно-золотые облака над ним, серые квадраты города… Он схватил Сандуняна за рукав гимнастерки:
— Севастополь!.. Арсен, да посмотри же!
Перед ними лежал город, о котором они за годы войны слышали столько легендарного!.. Он казался совершенно вымершим, безлюдным. Даже издали было видно, что строения разрушены, закопчены пожарами. И сейчас, справа, в районе южной бухты клубился угольно-черный дым.
— Это возле Графской пристани горит, — сказал кто-то. К городу спускались с горы тягачи, пехота… Штурмовики и тяжелые бомбардировщики обрушивали свои удары уже где-то дальше, за, городом.
Предстояло овладеть третьим рубежом обороны противника, и впереди уже велась разведка боем.
Потеряв ключевую высоту перед Севастополем, захватчики не могли оказать серьезного сопротивления. Днем, девятого мая, рота Петра вела бой у самых окраин города. К ночи разведчики ворвались в предместья. Через несколько часов наши орудия уже открыли огонь с Северной стороны…
Гитлеровцы, теснимые частями Четвертого Украинского фронта и Отдельной Приморской армии, отходили на последний свой рубеж в Крыму — к Херсонесу…
На рассвете Тимковский разыскал Петра в полуподвальной комнате трехэтажного жилого дома. В здании были выбиты все окна, пол усеян стеклом и штукатуркой. Лежа в самых разнообразных позах, спали солдаты. Петро, уронив на руки голову, со сбившейся на затылок фуражкой, сладко похрапывал в углу, около низенького детского столика.
Тимковский постоял над ним, тихонько потянул за прядь полос.
Петро вскочил, красными, воспаленными глазами посмотрел
— Все царство небесное так проспишь, — сказал Тимковский. — Поднимай роту, пойдем фашистов добивать…
Он показал на карте, куда нужно Петру вести людей. Петро поднял роту, забрал каску и автомат.
В полутемном коридорчике, очевидно служившем жильцам квартиры прихожей, он мимоходом взглянул в расколотое снизу доверху зеркало и так и застыл с протянутой к двери рукой. На него удивленно смотрел какой-то чумазый детина, с впавшими, небритыми щеками и вымазанным известкой носом.
Петро задержался у зеркала, немного привел себя в порядок и, вскинув автомат по-охотничьи, на плечо, вышел на улицу.
По изрытой взрывами брусчатке шли саперы с миноискателями, моряки, тянули провод связисты.
Пехотный майор в перетянутой ремнями шинели помогал растащить сбившиеся в узком проезде повозки.
— Ну, куда вас черти несут? — беззлобно кричал он на ездовых. — Фрицы еще в городе…
Повозочные, флегматично помахивая кнутами, упрямо пробивались куда-то вперед, к центру.
Над израненным, превращенным в камни и щебень городом поднималось утро… В легкой дымке вырисовывалась перед Петром гавань, Корабельная сторона. У памятника погибшим кораблям, то совершенно скрывая его, то четко вычерчивая белую высокую колонну, вздымались к прозрачно-синему небу исполинские клубы черного, жирного дыма. Петро вспомнил, что там еще с вечера было подожжено нефтеналивное судно.
С возвышения, на котором стоял дом, приютивший Петра и его роту, были видны контуры здания Севастопольской панорамы, памятник Тотлебену. Они были знакомы Петру по фотографиям.
Откуда-то, с горы, затянутой свинцовым маревом, протягивались в сторону Херсонеса бесшумные огненные пунктиры: били гвардейские минометы. Гитлеровцы беспорядочно и как-то вяло стреляли по городу из орудий. Снаряды рвались то на голых холмах, за окраиной, то в бухте.
На них никто не обращал внимания. Более неприятным было частое повизгивание пуль: трудно было определить, откуда стреляют…
Проходивший мимо Петра пожилой связист с катушкой провода беспокойно говорил своему спутнику, тащившему вслед за ним два телефонных аппарата:
— Шальных пуль сколько…
— Пули — дуры, — откликнулся солдат, — вот мину как бы не достать из-под земли ногой…
Связисты посторонились, уступая дорогу трем солдатам, катившим по тротуару внушительный бочонок.
Бочонок был массивный, крепкой работы, в нем тяжело плескалась какая-то жидкость, и солдаты, заметно взбудораженные, хлопотали около него с хозяйской рачительностью и усердием. Один из них, в мешковатой гимнастерке и рыжих обмотках, деловито покрикивал встречным:
— Поберегись, ребята!..