Семья Рубанюк
Шрифт:
— Пойдем, пойдем дальше, — сказал Остап Григорьевич. — Не весь он такой…
Путаясь ногами в дремучей чаще бурьяна, они прошли вглубь. В саду, видно, долго стояла и оборонялась какая-то часть. Ветви яблонь и слив-рекордисток были срублены для маскировки, из-под земляных брустверов торчали обрывки виноградных лоз, глубокие котлованы, вырытые под автомашины и орудия, были усыпаны ржавыми гильзами.
Но над искалеченной и истерзанной землей поднимались уцелевшие стволы деревьев с молодыми побегами. Скрывая безобразные рвы и траншеи,
Петро устремился туда. Он с облегчением увидел — здесь были уже приложены умелые хозяйские руки: аккуратно обработаны лунки, обмазаны свежей известкой стволы, тщательно обрезаны ветви, очищены от бурьяна междурядья. Подойдя к дереву, Петро притянул к себе ветку и увидел обильную завязь.
Остап Григорьевич с посветлевшим лицом издали наблюдал за сыном. А Петро, не отрывая взора от нежной завязи, мысленно видел уже золотистые, налитые соком плоды. Неистребимая сила жизни, выдержав все беды И невзгоды, снова торжествовала в старом колхозном саду.
Часть четвертая
Дня через три после возвращения в Чистую Криницу Петро решил съездить в Богодаровку. Нужно было взяться на партийный учет, раздобыть необходимые книги, а главное — повидаться с Бутенко. Именно с Игнатом Семеновичем Петро хотел обсудить свою дальнейшую судьбу, посоветоваться о работе над картой садов.
— Съезди, сынок, повидайся, — горячо поддержал его Остап Григорьевич. — Он о тебе много раз справлялся.
С рассветом в Богодаровку ушла подвода за частями для лобогреек, и Петро, приехав в районный центр к восьми утра, направился в райком.
У крылечка свежепобеленного райкомовского здания одиноко дремал на скамеечке сторож. Он с проворством, выдававшим в нем старого солдата, поднялся и, искоса поглядывая на погоны Петра, сообщил, что Бутенко «мотаются по колхозам».
— Наведаются на час-два, бумажки почитают, обратно на бричку — и айда, — сказал он, и по интонациям его голоса Петро не понял, осуждает или одобряет сторож поведение секретаря райкома.
— Что ж, ничего не поделаешь, — сказал Петро с сожалением.
— А вы, если дело срочное, на квартиру позвоните. Там скажут… супруга ихняя, Любовь Михайловна…
Петро подумал и пошел звонить.
— Должен быть к обеду, — ответил по телефону женский голос, показавшийся Петру незнакомым. — Вечером заседание бюро… Кто спрашивает?
— Рубанюк.
Несколько секунд длилось молчание, потом неуверенный голос переспросил:
— Рубанюк? Неужели Петр?
— Он самый.
— Вот неожиданно! Мы только недавно с Игнатом Семеновичем вас вспоминали… Вы в райкоме? Приходите обязательно!
Любовь Михайловна вышла встретить гостя за калитку. Энергично и радостно пожимая Петру руку, она сказала:
— Батюшки,
Они сели на веранде, где хозяйка, видимо, только что работала: на столике лежали раскрытые книжки, листы исписанной бумаги.
Петро, рассказывая, почему пришлось ему, недовоевав до конца, демобилизоваться из армии, внимательно поглядывал на Любовь Михайловну.
Внешне она почти не изменилась, лишь в густые темные волосы ее вплелось много сединок и в узких черных глазах застыло какое-то новое выражение не то усталости, не то грусти.
— Ну, а вы как здесь? — спросил Петро, подумав о том, что много, должно быть, довелось испытать этой женщине за годы войны.
— Буквально с ног сбиваемся. Оккупанты такое натворили в районе… Людей мало, комбайнов и тракторов почти нет.
Любовь Михайловна вдруг забеспокоилась: завтракал ли гость? Она поднялась, но Петро остановил ее жестом.
— Мне сделали резекцию желудка, и я питаюсь только микстурой и пилюлями, — мрачно пошутил он.
Любовь Михайловна взглянула на него пристально.
— Огорчаетесь, что пришлось демобилизоваться?
— Конечно, хотелось до конца довоевать.
— Здесь, в районе, тоже фронт, — сказала Любовь Михайловна, прикоснувшись к смуглой руке Петра. — И скучать вам будет некогда.
— А я вообще не умею скучать.
— Скучают бездельники, ленивые люди, так что не хвалитесь. — Любовь Михайловна улыбнулась. — Если бы вы и хотели побездельничать, Бутенко вам не даст… Он, увидите, попытается сосватать вас к себе в райком… У него людей не хватает…
Она взглянула на часы, поспешно встала и, убрав со стола разбросанные бумаги, сказала:
— Извините меня. Вам придется ожидать Бутенко в одиночестве. Мне на работу… Я оставлю свежие газеты.
— Вы кем работаете?
— Старшим агрономом.
— А-а! Вместо Збандуто? Кстати, как с этим?..
— Зимой его судили… Вы знаете, что он был при оккупантах бургомистром?
— Оксана мне рассказывала.
— А в лесу, говорят, видели недавно бежавшего полицая. Был такой. Сычик. Старший полицай…
— Знаю.
— Видимо, с кем-то связь в селе держит. Дважды встречали его ночью в садах. А задержать не сумели, он был с оружием. Отстреливался.
— В нашем лесу нетрудно укрыться…
Перед уходом Любовь Михайловна поставила перед Петром кувшин с молоком и хлеб. Повязываясь простенькой косыночкой, сказала:
— Проголодаетесь — выпьете…
Петро принялся за газеты. Он перечитал последние сводки об успешном наступлении советских войск на Карельском перешейке. Подумал о том, что где-то далеко от Богодаровки, оставшейся уже в глубоком тылу, грохочет канонада, в небе мечутся бомбардировщики… Может быть, в эту самую минуту, когда Петро сидит около цветника и смотрит на беспечно жужжащих пчел, кто-нибудь из его фронтовых друзей падает, сраженный пулей или горячим осколком…