Семья Рубанюк
Шрифт:
— Бутенко еще иначе может решить, — высказал опасение Петро. — Повидать мне его сегодня в Богодаровке не удалось.
— Так он же в правлении сейчас! — воскликнула Катерина Федосеевна. — Побеги, Петро, побалакай с ним, он не откажет…
Около колхозного правления было людно, несмотря на позднее время. У раскрытых настежь окон и в дверях толпились женщины и старики, из хаты доносились громкие голоса. Шло совещание.
Петро, миновав шумливую ватагу подростков, сгрудившихся у легковой машины, подошел к окну.
— А
— Ничего. Услышу и отсюда.
Петро приподнялся на носках, заглянув через головы внутрь хаты. Она была переполнена людьми. За столом разместились Остап Григорьевич, Бутенко, Горбань и незнакомый в полувоенном костюме, с густой шевелюрой и внимательными, строгими глазами.
Горбань, отставив протез и уткнувшись разгоряченным лицом в бумажки, презрительно шевелил рыжеватыми бровями.
— Кто вон тот, в гимнастерке? — спросил Петро Кабанца.
— Секретарь партии. Из Киева.
Яков Гайсенко, заметно волнуясь и от этого повышая без нужды голос, говорил, обращаясь к сидящим за столом:
— …Или вон, дисциплину возьмем… Это главная у нас беда. Почему? — задам вопрос. А вот почему. Кой у кого на переднем месте свои собственные участочки, огороды, свои поросята. Числятся в бригаде, а поглядишь — нуль без палочки.
— Ты конкретно, — раздраженно перебил Горбань.
Бутенко вынул изо рта погасшую трубку, успокаивающе положил на его плечо руку.
— Тебе конкретно? — укоризненно спросил Яков. Близко расставленные под сросшимися черными бровями глаза его угрожающе сощурились. — Черненчиха Одарка…
— Она красноармейка. Детей орава.
— Таких по селу не одна она. Зачем ей ходить на степь, когда зерна и так из амбара выписали больше, чем другим, которые по двести трудодней заработали…
— Ерунда! — вспылил Горбань.
— Ты, Савельич, слушай человека, слушай, — миролюбиво вставил Остап Григорьевич. Усы его взлохматились, но он не замечал этого, и Петро понял, что батько подавлен. На смущенном лице Остапа Григорьевича было написано: «Тут и я проморгал, давай, брат, ответ держать».
— Ерунду говоришь, — упрямо повторил Горбань.
— Нет, извиняюсь, не ерунду, — возразил Яков. — Еще назову… Сноха старосты Федоска, Кабанец Мефодий… Андрюшка Гичак… Этот, что конюхом у председателя. Ездит не ездит — полтора трудодня. Посыльным от сельрады пишут, пожарникам пишут… Дед Кабанец сторожем на пожарке устроился, а он же в кузнецком деле почище моего кумекает. На пожарке одна бочка и насос, да и тот неисправный… А деду, дежурил он или на Днепре рыбалил, — единица идет…
— Ни учета ни причета, — поддержал женский голос.
Кабанец досадливо крякнул, покосился на Петра шельмоватыми глазами и снова впился глазами в Якова.
— А я и такой еще вопрос поставлю Савельевичу, — продолжал Гайсенко. — Есть у нас правление или нету? Было добро, да давно. Председатель один за всех решает. Записочку кладовщику — пожалте… Отпустить в горячее время на базар — пожалте… Даже бригадира не
Уязвленный этой речью, Горбань не вытерпел и встал, скрипнув протезом.
— Мелешь ты черт-те што! — возмущенно выкрикнул он.
— Ты, Савельевич, не чертыхайся, — хладнокровно осадил его Яков. — Если общее собрание созвать, оно все выявит.
— Собрание давно было? — спросил секретарь обкома Горбаня.
— Давно, — ответил за Горбаня Остап Григорьевич. — Еще когда итоги подбивали. Думка была актив собрать.
— Актив активом, а собрания надо проводить регулярно, — сказал секретарь обкома. — Продолжайте.
— Все у тебя, Яков Платонович? — осведомился Остап Григорьевич.
— Нет, еще не все. Вот при товарищах Бутенко и секретаре обкома Корниенко надо вопрос в упор поставить. Негожим руководителем оказался Андрей Савельевич. Хоть бы он чем ни на есть мог похвалиться: это, мол, по моему совету сделано… Тут я инициативу подал… Ничего такого подобного! Один разговор: «планы выполняем…», и все. Вот про такой случай расскажу. Только, может, закругляться надо?..
— Ничего, говорите, — подбодрил секретарь обкома. — Это и товарищу Горбаню послушать не вредно.
— Был такой случай. Строили мы в сорок первом году свою электростанцию. На речушке на нашей — Подпольной называется. Захватила война… Вернулся я с фронта, пошел поглядел. Конечно, разрушена она сильно. Турбину разбили, генератора нету. Но плотину легко восстановить, стены машинного отделения почти целые. Кой-что я по дворам у людей нашел, спасибо, прихоронили… Говорю Савельевичу: «Давай, председатель, станцию восстанавливать. Легче управляться будет в хозяйстве». И слушать не стал: «Не такое, говорит, время бирюльками заниматься». Это он мне намек дает, что я по бункерам да разбитым танкам лазил, винтики, гаечки собирал… Ну, станция — ладно. Мы ее все одно поставим… Так ничего же не строится в селе! Скотина зимой обратно будет на улице зимовать. Нет у председателя нашего таких способностей, чтобы поднимать колхоз на высшую точку… Я это к тому объясняю, что голове колхоза думать надо, на то и головой называется. А у Савельевича, не в обиду скажу, отсталости больше, чем у… Он даже газет не читает. Надо ломать ему эту отсталость, она в тягость колхозу…
— Тогда садись на мое место и руководи, — хмуро прервал его Горбань. — Я и сам знаю, что не гож.
— С меня такой же руководитель, как с тебя, а может, трошки и похужее, — свеликодушничал Яков. — А человек есть. У нас Петро Остапович Рубанюк с фронта вернулся. Просим его на председателя…
— Верно! — крикнули из сеней.
— Этот потянет…
Яков надел фуражку, отошел к стене и опустился на корточки рядом с Федором Лихолитом. Тот сейчас же поднялся:
— Разрешите?
Федор приблизился к столу. Пока Бутенко вполголоса переговаривался о чем-то с секретарем обкома, он повременил: поправил ремень на линялой солдатской гимнастерке, достал из кармана платочек и вытер лоб.