Семья Рубанюк
Шрифт:
— Справляться о дочке? — улыбаясь, опередил он ее вопрос. — Петро ваш уже знает. Ждите домой завтра или послезавтра.
Боясь, не ослышалась ли она, Катерина Федосеевна переспросила:
— Александр Петрович… я про Василинку нашу спрашиваю. Не слыхали про нее? Хоть живая она?
— Так я про нее и говорю. Живая и даже веселая. Видел ее. Можете печь паляницы, Федосеевна. Настю Девятко, Варьку Грищенкову, Фросю Тягнибеду — всех повидал…
Не дослушав его, в радостной растерянности даже забыв поблагодарить за весть, Катерина Федосеевна
В этот вечер в селе царила радостная суета. Родные вернувшихся с чужбины дивчат и хлопцев до поздней ночи готовили для них угощение, запасались выпивкой, наводили в хатах чистоту. Много горя хлебнули угнанные в неволю, и их хотели встретить как можно теплее и ласковее.
Катерина Федосеевна, не глядя на ночь, замесила тесто, к рассвету испекла любимых Василинкой кнышей с макой, пирожков с вишнями, поставила в погреб махотку с молоком.
Днем она наведалась с поля домой, забежала справиться к Пелагее Исидоровне. Сашко с обеда подался за село и прокараулил там до темноты, но так и вернулся один.
Катерина Федосеевна, истомившись ожиданием, накинулась на Петра:
— Не мог сесть на велисапед, пробечь в Богодаровку! Может, она хворая. Может, ей харчей повезти надо было.
— Я же около комбайна и лобогреек был до обеда занят. Потом совещание бригадиров, вечерний наряд… Будто вы не знаете!
— Я б сама туда побежала.
— Ну, хватит! — прикрикнул Остап Григорьевич. Старик волновался больше всех и уже несколько раз выходил к воротам, настороженно прислушивался к каждому звуку на улице.
— Завтра поеду, — сказал Петро.
Семья села вечерять. Мать поставила на стол миску с оладьями и глечик ряженки, как вдруг дверь из сеней распахнулась, словно от вихря. На пороге стала, тяжело дыша, Василинка. Лицо ее было так неузнаваемо искажено волнением, так бледно, что только по глазам ее, почти безумным от радости, можно было поверить, что это действительно Василинка. И хотя этого момента все давно ждали и каждый по-своему представлял его, появление Василинки казалось неправдоподобным.
Первое мгновение никто не мог произнести ни слова. Потом Василинка, уронив узелок, бросилась к сидевшим за столом и, смеясь, невнятно что-то бормоча, схватила в объятия и затормошила первым попавшегося ей Сашка, прижалась к Петру и уже на груди у матери обессиленно и счастливо зарыдала.
Прошло немало времени, пока улеглась суета — объятия, поцелуи, слезы — и Василинку усадили за стол.
Подвигая ей дрожащими руками еду и неотрывно глядя на нее, мать всхлипывала:
— Ешь, доню! Какая ж ты худенькая… одни косточки. Наедайся! Сметанку бери, пирожочков.
— Я уже поправилась, — похвалилась Василинка. — Вы бы поглядели, какая была в Германии. Когда наши пришли и освободили, мы наелись вволю. И хлеба, и бекону, и борща себе наварили…
Петро принес из светлицы бутылку вина, разлил в стаканы.
— Ну, сеструшка, — сказал он, чокаясь. —
— За армию и ридну краину! — добавила Василинка, переводя затуманенные глаза с Петра на отца, на мать. — Ой, как же мы скучали по ней!
— Ешь, ешь, — твердила мать. — Закусывай, а то опьянеешь. Косы заставили отрезать?
Проведя рукой по коротко остриженным волосам, Василинка судорожно глотнула. Лицо ее было изможденным, с печатью какой-то незнакомой робости, со множеством глубоких морщинок у некогда живых и ярких, а теперь потускневших глаз.
Она то по-старушечьи пригорюнивалась, то вдруг вскакивала и ластилась к матери, прикасалась к Петру, к домашним вещам, словно боялась, что все это сон. Поймав дичащегося ее кота, она незаметно прижала его к щеке и тихонько всплакнула.
Спустя полчаса в хату к Рубанюкам набились соседки. Они вздыхали, утирали кончиками платков глаза и разглядывали Василинку так, точно она явилась с того света.
— Где же ты мыкалась там, бедолашная? — допытывалась Степанида Горбань, соболезнующе разглядывая худые руки и покрытые веснушками острые скулы девушки.
— Сразу как пригнали нас, взял меня бауэр, — рассказывала Василинка почему-то шепотом. — Потом дивчата научили меня, как руки попортить, кислотой…
Она отвернула рукава старенькой, аккуратно заштопанной кофточки, обнажив рубцы лиловых шрамов на запястьях.
Соседки жалостливо ахали, а Василинка все тем же торопливым шепотом продолжала:
— Думала, домой отправят. А меня не отправили. Положили в лазарет, морили голодом, били.
Рассказывая, Василинка дрожала, и Остап Григорьевич, недовольно косясь на женщин, сказал:
— Ну, хватит! Что зря себе душу растравлять…
Но Василинка, убедившись, что можно не таясь делиться пережитым, все говорила и говорила:
— …Когда подлечилась, перевели на деревообделочную фабрику, в Мюнхен. Мы там носилки делали… Ой, а как пригнали нас всех спервоначалу на Гинденбургплац! Посходились фрау, старики, выбирают, щупают, как на базаре… Мы стоим, так стыдно, провалилась бы! Тогда меня и взял бауэр. В семье — он, хозяйка, старуха, девочка. Спала я у них на дерюжке, в чулане. Холодно, спину ломит.
— Хлопцы писали, что на заводе не так трудно было, — сказала одна из соседских девчонок.
— Писали, потому что заставляли. На фабрике деревообделочной еще хуже было. Фрау Мюллер поставили над нами, фюрершу, по-ихнему. Старая, лет семьдесят… в очках…. кости одни, глядеть гадко. А как ударит — и мужчина так не сможет. В другом цехе французы работали. Хорошие хлопцы были. Мы у них только и могли дознаться, где наши, что на фронте делается.
Уже было за полночь, когда разошлись люди от Рубанюков, а Василинка все не могла всласть наговориться. Она легла спать вместе с матерью, на ее кровати, и Остап Григорьевич, выходивший уже перед зорькой загнать в хлев вырвавшуюся на волю телушку, слышал перешептывание матери и дочки.