Семья Рубанюк

Поповкин Евгений Ефимович

— Ты ведь знаешь, как я все время мечтала на фронте об институте! Нельзя мне на полпути останавливаться!

— Заканчивать тебе учебу надо. — Петро вздохнул. — Ну, Киев не так далеко от Чистой Криницы. Видеться будем часто.

— Я знала, что ты поймешь меня, — сказала Оксана, прижавшись щекой к руке мужа. — Думаешь, мне с тобой расставаться легко? Зато вернусь в нашу больницу врачом. Уж тогда не буду себя недоучкой считать…

* * *

У Рубанюков кончили обедать. Василинка принялась убирать со

стола посуду, и вдруг Сашко, взглянув в окно, вихрем сорвался с лавки и, как был, без шапки и без кожушка, метнулся на двор.

— Ваня наш! — неистовым голосом крикнул он уже в сенях.

— А ведь верно, — подтвердила Оксана, подбежавшая к окну. — И не один!

Катерина Федосеевна, на ходу набрасывая платок, вышла на крыльцо, когда Петро и Остап Григорьевич были уже возле саней и помогали снимать чемоданы.

Стремительно пронеслась по ступенькам крылечка Василинка. Выбежав за ворота, она повисла на шее у брата.

Защитив рукой глаза от яркого солнца, Катерина Федосеевна смотрела, как из меховой полости извлекали укутанную девочку, потом Иван, передав ее на руки Василинке, сказал что-то женщине, стоявшей у саней, и все пошли к хате.

Иван Остапович, целуясь с матерью и Оксаной, говорил:

— Ждали меня одного, а я, видите, с семьей… Знакомьтесь, мама. Жена… и наша дочка.

Алла поздоровалась с Оксаной и смотрела на мать Ивана с настороженной и смущенной улыбкой.

— Ну, будем знакомые, — просто и радушно произнесла Катерина Федосеевна и торопливо наклонилась к ребенку, пряча слезы.

— Проходите же в хату. Что на морозе стоять? — приглашал Остап Григорьевич.

— Как же тебя звать, пташечка моя? — спрашивала Катерина Федосеевна, подняв девочку на руки и гладя ее головку в пушистом капоре.

— Светочка.

Девочка, с чуть выдающимися, как у монголочки, скулами, смело глядела на незнакомую бабку большими серыми глазами.

Пока Оксана и Василинка помогали раздевать Светланку, Иван, снимая шинель, говорил отцу и братьям:

— Мы к вам на полтора месяца, если не выгоните. Весь свой отпуск хочу с вами побыть.

— Добре, сынку, что батьками не брезгаешь, — благодарно говорил Остап Григорьевич, с мягкой настойчивостью отнимая у Ивана шинель, чтобы самому повесить ее.

— Ты из Германии сейчас? — поинтересовался Петро.

— Из Потсдама.

Глядя на Ивана, Сашко даже зажмурился: такое великолепие предстало его взору. Кроме золотой звездочки Героя, на широкой груди старшего брата сияли золотом и серебром ордена Ленина, Красного Знамени, еще какие-то невиданные ордена, плотный ряд тоненько позванивающих медалей.

— Ну, Алла, со всеми перезнакомилась? — спросил Иван Остапович. Он привлек к себе Сашка, ласково поерошил его вихорки.

— А ты все поправляешься, Алла! — заметила Оксана. — Впрочем, тебе это идет.

Алла, улыбаясь, развела руками. Она очень похорошела и расцвела. Пышные волосы были собраны на затылке тяжелым узлом, а раньше,

на фронте, она подстригалась коротко, по-мальчишечьи.

Оксана и Петро шепотом посовещались.

— Если не возражаешь, — сказал Петро, подсаживаясь к брату, — вы здесь, в нашей комнатушке, устроитесь.

— А вы?

— Мы пока у тещи поживем.

— Хата у матери просторная, им вдвоем с Настунькой скучно, — вмешалась Оксана.

— Э, вы, я вижу, даже телефоном обзавелись?

— А ты как думал? — Петро подмигнул. — Мы тебе еще не то покажем…

После того как приехавшие умылись, привезенные подарки были розданы и Алла стала укладывать Светланку спать, Иван Остапович пошел на кухню, к старикам.

Отец, оседлав нос очками, направлял на бруске нож.

— Кабанчика думаю утречком заколоть, — сообщил он, пробуя лезвие мякотью большого пальца.

— Обзавелось село скотиной?

— Еще того нету, что до войны было. Но коровы в каждом дворе есть, фермы восстановили, племенными бугаями и коровами государство, спасибо, помогло хорошо.

Мать, кончив перемывать посуду, села около сына, разглядывая его счастливыми глазами. В простой теплой пижаме, оживленно беседующий с батьком о племенном бугае Геркулесе, о холмогорских гусях, купленных правлением на расплод, он казался ей не таким недоступным, как в генеральском кителе, со множеством орденов и медалей. Это был ее сын, тот Ванюшка, первенький, которого она вынянчила в свои молодые годы и о котором столько передумала в тяжкие ночи войны и оккупации. Катерина Федосеевна, любовно вглядываясь в сына, отмечала каждую морщинку на его высоком крутом лбу, первые седые нити в курчавых волосах. И не ей ли было тревожиться о том, как сложится дальше его жизнь!

— Рассказывай же о жинке своей, Ванюша, — попросила она. — Давно поженились? Какая у нее родня, батько, матерь?

Иван ждал этого вопроса.

— Алла — сирота, — сказал он. — Родители ее умерли, когда она была ребенком. Жила у дедушки. Дочь у нее от первого мужа, как вы, вероятно, догадались. Отец Светланки служил в моем полку. Погиб. — Последние слова он произнес быстро, понизив голос, и мать ответила шепотом:

— Сколько таких вот сиротиночек осталось!

— Татаринцев погиб, когда спасал знамя нашего полка, — сказал Иван Остапович. — Не говорили вам об этом? Потом Петро вынес это знамя из окружения…

— Так это ее муж помер на руках у Петра? — спросила Катерина Федосеевна.

Иван Остапович кивнул головой:

— Мужественный, хороший человек был.

— Петро нам рассказывал.

— Ну, что еще? Знаю Аллу Владимировну четыре года… Впрочем, поживете вместе — увидите…

— Уважительная женщина, я уже приметил, — сказал отец.

— Потерять любимого мужа, — продолжал Иван Остапович, — самой подвергаться опасности каждую минуту, никогда виду не подавать, что ей, женщине, тяжело, — это не каждая умеет. И мать она превосходная.