Семья Рубанюк
Шрифт:
Любаша провожала их почти до самого военного городка. Обратно она побежала, не оглядываясь и не обращая внимания на то, что косы ее расплелись и рассыпались по спине.
Перед тем как войти в ворота, Михаил сказал:
— Эх, Петро, как тяжело на душе! Неужели таким вот придется под вражеским сапогом жить?
— Старуха никогда не покорится.
— Конечно! А Любаша… она ведь совсем молодая, жизни не видела.
Петро промолчал. Вспомнились ему мать с отцом, Оксана. Не скоро он их увидит, не скоро обнимет.
Возле
— Куда ты запропастился на весь божий день? — накинулся он на Петра. — Мы уже вещички на машины положили. Через час выезжать.
— Куда?
— Да в лес. Степан уже уехал. Поклон тебе низкий передавал. Его в танкисты забрали.
— Ну и добре, — оживившись, ответил Петро. — Скорей на передовую попадем.
Петра зачислили в пулеметный взвод. Спустя день туда же назначили и Михаила Курбасова.
Об этом побеспокоился лейтенант Людников. Ему поручили командовать ротой, укомплектованной новым пополнением. Вскоре после прибытия полка в лес он увидел Петра и Михаила, с жаром споривших у разобранного «максима».
— Знакомая штука? — коротко спросил он, показав рукой на пулемет.
— В академии стрелял, — ответил Петро, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Не мазал.
— Подтверждаю, — сказал Михаил. — Петро Остапович здорово пулемет знает, — добавил он.
Лейтенант мельком посмотрел на них и перевел взгляд на пулемет.
— Проверим… Стреляете автоматически. После скольких выстрелов будете менять в кожухе охлаждающую жидкость?
Петро наморщил лоб, подумал.
— После тысячи.
— После тысячи? — вмешался Михаил. — По наставлению — после двух тысяч. И то вода не закипит.
Людников печально покачал головой. Привычным движением он вставил замок пулемета и сказал со вздохом:
— Доверь вам сейчас оружие! Не тыщу и не две, а всего-навсего пятьсот. И по наставлению и практически. Вижу, оба здорово знаете.
— Получимся — будем знать, — не смущаясь, сказал Петро. — Очень хочется стать пулеметчиком.
— Вы, видать, люди образованные, — задумчиво сказал Людников. — Сумеете…
— Высшее образование, — скромно сообщил Михаил. — Сумеем.
— Я и говорю: сумеете писарями служить. При штабе спокойнее.
Петро не понял, смеется над ними лейтенант или говорит серьезно.
— Таких, как мы, миллионы идут в армию, — сказал он, вспыхнув. — Так что же, всех в писаря? Нет, это не пройдет!
— У него брат подполковник, — сказал Михаил ни к селу ни к городу, кивнув на Петра.
— Это ни при чем, — ответил Людников, вытирая о траву пальцы, испачканные смазкой.
Однако на Петра он посматривал теперь с большим уважением и о переводе друзей в штаб, на писарские должности, больше не заговаривал.
В полку день и ночь шла напряженная учеба. Километрах в двух от землянок, на истолоченном
Через неделю, глядя на Петра, трудно было подумать, что у него еще недавно были пышные кудри, нежная, по-юношески свежая кожа на щеках. Он остригся, заострившееся лицо его огрубело, словно солнце и ветры дубили его долгие месяцы, Михаил, встречаясь с ним, критически оглядывал его выгоревшую гимнастерку с залубеневшими пятнами пота, красные от пыли и усталости глаза и насмешливо вскрикивал:
— Ну и вояка!
— А ты? На себя посмотри, — беззлобно откликался Петро.
— И я такой же, — охотно соглашался Михаил и весело разглядывал свои покоробленные, непомерно большие ботинки, с густо налипшей на них окопной землей.
Они вскоре привыкли и к своему новому виду и к тяжелому солдатскому труду. Однако настроение у друзей начинало резко ухудшаться. Сообщения по радио становились все тревожнее: после ожесточенных боев советские войска оставили Вильно, Брест, Белосток, Ковно.
В помощники Петру дали Брусникина и узбека Мамеда Тахтасимова.
Несмотря на то, что и по жизненному опыту и по характеру парни были разные, сдружились они быстро.
Первое время Брусникин подшучивал над тем, как Мамед, завидев вражеские самолеты, начинал испуганно вертеть головой, норовил соскользнуть в окоп.
— Чего это, Мамед, глаза у тебя квадратные сделались? — спрашивал он добродушно. — Не бойсь, туда, где Брусникин, фашист кидать побоится. У меня слово такое есть.
Мамед смущенно отмалчивался, старался держаться спокойнее.
Однажды за ужином Брусникин, который решительно не выносил молчания, сказал, явно задирая Тахтасимова:
— А хорошо бы, Мамед, сесть в поезд — и домой? Там ни самолетов, ни окопов. Верно?
Тахтасимов вспыхнул:
— Стыдно так говорить. Надо защищать родину, воевать надо. А ты что говоришь?
Он скосил на Петра блестящие глаза, ища одобрения, и, встретив веселый, смеющийся взгляд Рубанюка, тоже засмеялся. К Петру он питал очень большое уважение и невольно подражал ему во всем, даже в мелочах.
Это уважение начало проявляться у Мамеда с того дня, как ему стало известно, что Петро закончил Московскую сельскохозяйственную академию. До войны Тахтасимов работал в одном из совхозов на поливном огороде, и заветной мечтой его было стать агрономом.
И Тахтасимов и Брусникин охотно признавали за Петром превосходство не только потому, что он был образованнее их. Как бы ни уставал Петро после тяжелого учебного дня, он в короткие минуты досуга шел к артиллеристам или минометчикам, наведывался к связистам. Его интересовало все: как заряжать и стрелять из орудия, миномета, как действует радиоустановка.