Семья Рубанюк
Шрифт:
Петро с Тахтасимовым вернулись к пулемету. Не торопись разобрали его, и тогда выяснилось, что причиной задержки была слишком густая смазка.
— Давай, Митрофан, почистим, — сказал Мамед. — Петя пускай отдыхать будет.
Петро отвел его руку, глухо сказал:
— Сам сделаю.
Он был твердо убежден, что теперь товарищи уже не доверяют его знаниям, осуждают его и если разговаривают с ним, как прежде, то потому только, что он ранен.
Избегая встречаться с ними глазами, он привел пулемет в порядок, дал для проверки
— Стреляете? — произнес над окопом насмешливый голос Людникова. — Почему же в бою не стреляли?
Наводчик Рубанюк ранен, товарищ лейтенант, — поспешно доложил Тахтасимов. — Он врукопашную с фашистами дрался.
Петро с усилием поднялся и вытянулся по-уставному. Рану его под бинтом нестерпимо жгло, кружилась голова, но он и виду не подал, что ему плохо.
— Красноармеец Рубанюк ранен по собственной неосторожности, — раздельно доложил он. — Пулемет молчал потому, что не был проверен наводчиком перед атакой противника.
Людников долго и пытливо смотрел ему в глаза. Он не мог взыскивать строго с этих неопытных, растерявшихся в первом бою людей. Но вот-вот повторится атака, и, удрученный своей неудачей, к тому же раненый, наводчик будет плохим солдатом.
— Пулемет передать помощнику, — сухо приказал он. — Отправляйтесь на медпункт.
У Петра затряслись губы. Больше всего он опасался, чтобы дело не приняло такой оборот.
— Разрешите остаться, товарищ командир роты, — негромко произнес он.
— Как это «остаться»? — раскричался Людников. — Посмотрите на свою физиономию. Что у нас тут… госпиталь? Марш на медпункт!
— Разрешите вернуться после перевязки, — настаивал Петро.
Он поднял глаза на лейтенанта, и тот понял: Рубанюк все равно вернется, несмотря ни на какие запреты. Сам Людников на финском фронте поступил точно так же, когда его не выпускали из госпиталя.
— Дойдете самостоятельно? — смягчаясь, спросил он.
— Дойду.
— Ну, смотрите, как там разрешат. Если ранение легкое, можете вернуться.
Словно стыдясь своей уступчивости, он вдруг снова обрушился на Петра.
— Вы что это, кино решили показывать своим помощникам? — сварливо спросил он.
— Какое кино?
— Почему покинули пулемет и побежали? Танки идут, команда не подана, а вы… Геройство нечего показывать. Это не геройство. Мальчишество. Вот и все.
— Не выдержал, — стал оправдываться Петро.
— Ладно. «Не выдержал»…
Проселочная дорога была размолота сотнями колес и гусениц. Солнце пекло, и Петру тяжело было идти. Бинт присох к ране и при каждом движении причинял острую боль.
Шагах в трехстах от ротных тылов Петра догнал Михаил Курбасов.
— Раненый, раненый, а не угонишься за тобой, — сказал он, запыхавшись. — Я кричал, свистел — никакого внимания.
— Оглох немного.
Михаил сочувственно оглядел его.
— Куда тебе угодило?
— В подбородок.
— Очень
— Сейчас ноет, а сначала было терпимо.
— У нас ездового убило. Осколком прямо в живот… Ты сейчас в госпиталь?
— Нет, на медпункт.
— Вернешься?
— А как же!
Михаил несколько шагов прошел молча. Его пулеметный расчет расстрелял около десятка вражеских автоматчиков, ему очень хотелось рассказать об этом, но он сдержался.
— Ну, возвращайся, мы еще дадим гансам жару, — сказал он. — Не задерживайся.
Отойдя немного, Петро оглянулся. Там, за пригорком, остался полк, близкие ребята, Людников. Возможно, через несколько минут они опять примут бой. При мысли, что его не будет с ними, Петру стало тоскливо. Теперь для него это был не просто полк, который насчитывал столько-то рот, штыков, пушек, пулеметов, походных кухонь. Полк стал ему родным домом, второй семьей; первый же бой сблизил его с ним, как этого не могли бы сделать года.
«Но как оскандалился! — с горечью раздумывал Петро. — И на чем? Смазку забыл проверить». Петру было невыносимо стыдно при мысли, что он хоть в ничтожной степени ослабил общие усилия. «Надо скорее вернуться», — подумал он и прибавил шагу.
Петра обгоняли двуколки с тяжело раненными. Колхозные подводы везли навстречу ящики с патронами и снарядами. Гудя, пронеслась в сторону фронта машина командира полка.
Во все стороны, насколько обнимал глаз, раскинулись желтые, зеленые, черные квадраты полей, белые пятнышки хат. На горизонте, у подошвы двух курганов, Петру померещилась сверкающая лента воды. Она блестела серебром, переливалась, манила к себе. Петро угадал, что это знойное текучее марево, но еще долго виделись ему залитые вешней водой овраги, колеблющиеся отражения деревьев.
Он подошел к небольшому мостику, перекинутому через русло высохшей речонки. Навстречу двигались повозки; мобилизованные воинскими частями колхозники везли что-то к фронту. На трех задних подводах дребезжали прикрытые дерюжками темно-зеленые бутылки. Петро скользнул глазами по лицу усатого пожилого возчика, который ехал последним. Надвинув на лоб мятую, потерявшую первоначальную форму артиллерийскую фуражку, ездовой деловито помахивал прутиком над спинами шустрых кобыленок.
— Чего везешь, землячок? — окликнул его Петро. — Может, дашь попить?
Усач натянул вожжи, остановился.
— Моего кваску если хлебнешь, сынок, копыта набок откинешь, — словоохотливо сказал он.
— А что в бутылках?
— Горючка. Для танков, — добродушно сказал возчик. — Магарыч германцу.
Он порылся в повозке, извлек флягу с налипшей на нее соломенной шелухой.
— Попей, сынок, родниковая, — ласково сказал он. — Прямо богородицыны слезки, а не водичка.
Петро жадно приник пылающими губами к алюминиевому горлышку.
— В голову тебя гвоздануло? Ну, еще проживешь этак годков сто.