Семя скошенных трав
Шрифт:
Например, что КомКон для шедми — свои. Что к ним это «мы, очевидно, ошиблись» будто бы и не применимо до конца. Шедми исключали их из числа людей: комконовцы и Юлька были… ладно. Они просто не воевали с Шедом. Все воевали — и я воевала, что там! — а они нет. Поэтому они были исключением.
И Бердин почему-то тоже был исключением. Хотя он-то воевал, он даже, похоже, был замешан в каком-то кошмарном военном преступлении, связанном с детьми — и шедми это знали. Но он сидел с ними, он с ними ел, всё время разговаривал с ними — и они совсем особенным образом с ним общались.
Я им даже условно своей не была.
Военные нас досматривали… вернее, они сильно обыскивали комконовцев, а обоих шедми просто были готовы догола раздеть; кажется, они боялись, что мы привезли тем, на станции, боеприпасы или что-то в этом роде. Но меня они трогать не стали: смотрели почтительно и потрясённо. Как это такая боевая девица, патриотка, голос и лицо ВИД-ФЕДа, могла оказаться в такой сомнительной компании?
Парень Юлькиного возраста, с этаким наивным лицом домашнего мальчика и с синяками под глазами, связист или что-то такое, даже попросил, чтобы я подписала ему футляр для диска с видеозаписями. И маркер притащил, и пялился на меня, как на ожившую заставку ВИДа.
Я подписала. И ещё человек десять офицеров с крейсера тут же тоже нашли всякие штуковины, на которых можно расписаться. Один даже попросил код личной директории — пришлось улыбаться и врать, что ВИД-ФЕД мне запрещает оставлять личные данные.
В это время другие военные шмонали карманы и рюкзаки девиц из КомКона, а старший помощник, орёл-мужчина, который только что восхищался моим мужеством: «Вы ведь освещаете эту операцию для ВИД-ФЕДа, не так ли, дорогая Вера?» — разговаривал с Алесем. Таким тоном…
Как с подозреваемым в убийстве.
— Вы не должны вывозить оборудование станции.
— Мы заберём криокапсулы, — сказал Алесь. — Это не обсуждается; мы за ними и прилетели.
— Капсулы — и ничего больше, — уточнил офицер, и в его голосе лязгал уставный металл, как танковые гусеницы. — И шедми не должны забирать информацию с бортовых компьютеров.
— Они в любом случае не смогут, — пожал плечами Алесь. — Они уничтожили носители информации, кроме тех, что поддерживают системы жизнеобеспечения, ещё до того, как связались с вами в первый раз. Они же знают, с кем имеют дело.
Офицер смерил его взглядом, который явно переводился в очень нецензурные слова, резко отвернулся и отошёл.
Только после этого нам позволили стыковку со станцией.
Там я, конечно, была совсем бесполезна, если смотреть на меня как на рабочую силу. Я не умею управлять экзоскелетом — да и вообще ничего толком не умею в космосе. Меня отодвинули и забыли. Я могла только смотреть и слушать… и было на что, на самом деле.
Я видела много разных вещей, которых была видеть не должна. Я могла бы…
Но на самом деле уже не могла бы. Всё, что происходило с нами с того момента, как «Астра» покинула Землю, слишком основательно
Я, например, видела, что Юлька и шедми со шрамом на лице прятали в капсулу, где лежал тяжелораненый солдат-шедми, несколько непонятных штуковин — я не я буду, если не копии с информационной директории. Эти носители выглядели так странно, что их можно было запросто перепутать с обычным медицинским оборудованием — и я понимала, что военным они так и скажут. Что это запчасти для медсканера какого-нибудь — и фигу подкопаешься, если не ксенолог.
Потом они перенесли эту капсулу на «Астру», и вид у них был абсолютно невозмутимый.
Я видела, как Бердин разговаривал с ребёнком-шедми. В тот момент я поняла, что он — законченный маньяк: земные мужики и со своими-то детьми редко разговаривают… так. Он что-то делал со своим экзоскелетом, подтягивал что-то, продувал сжатым воздухом — а рядом крутилась девочка-шедми и мешала. Поминутно спрашивала, что он делает, зачем он это делает — ну как все дети пытаются обратить на себя внимание и достают взрослых вопросами. А Бердин отвечал… как дочке. Я видела: он здорово напрягается, чтобы ответить понятно. И что он спешит и нервничает — но он ни разу её не прервал. И не заикался.
А я думала: как же всё это умещается в одном человеке? Не понимала.
Ещё я видела, как они носят эти капсулы. Носят, носят, носят… Я смотрела на них и видела тех… двести лет назад… которые за станками по четырнадцать, по шестнадцать часов… Ко мне подошла та Аня, которая как хомячок, велела идти за ней — и я пришла на камбуз «Астры». Там мы заваривали кофе и капали в чашки стимулятор, а потом я разносила этот кофе тем, кто таскал капсулы на борт. Потом надо было сделать какую-нибудь еду, которую удобно жевать на ходу, и носить уже её. Скоро я так забегалась, что от усталости с ног валилась, но все работали тяжелее, чем я, и наши женщины в том числе — и мне было стыдно сказать, что надо отдохнуть.
Было невыносимо смотреть, как они гладят стекло криокапсул. И на тех, внутри…
За пару суток я записала видео, которое нельзя было никому показывать. Или надо было очень здорово резать, а потом уже показывать. Потому что никакой редактор ВИД-ФЕДа этого бы не пропустил. Ни за что.
Они спали по очереди. По нескольку часов. И снова работали. Я ещё никогда не видала, чтобы кто-нибудь так вкалывал.
И когда вдруг кончились капсулы, все будто даже удивились. Что, всё? Точно — всё?
Я подумала, что уж сейчас-то мы, наконец, отдохнём — за время прыжка. Но наши никак не могли собраться на борту, не было даже Юльки — и я пошла поискать его по станции, которая выглядела теперь не раздолбанной, а просто мёртвой.
Только кое-где горели синие аварийные лампы. Было очень страшно, если честно. Идти было страшно.
За поворотами коридоров, в которых убивали, в которых умирали, — и кое-где ещё оставались брызги и лужи бледно-голубой запёкшейся крови, — мне мерещились мёртвые шедми и мёртвые наши: тихие, ожидающие непонятно чего мертвецы. И было так холодно… духу придавало только то, что Юлька здесь.