Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Может быть.
Голос ее снова звучал, как обычно.
"Она его любит", — подумал Даниэль и так был ошеломлен своим неожиданным открытием, что лишился дара речи.
И тут взгляды их встретились, и для Женни стало ясно, о чем думает брат. Она взбунтовалась: ее голубые глаза блеснули, на лице появилось вызывающее выражение, и ровным голосом, в упор глядя в глаза Даниэлю и покачивая своей упрямой головкой, она повторила три раза подряд:
— Никогда! Никогда! Никогда!
Но Даниэль все смотрел на нее с каким-то сомнением и вместе с тем ласково, озабоченно, как старший, и она почувствовала себя
— А ты хоть обедал сегодня, глупыш?
IX. Воскресный день в спальне у Рашели. Фотографии
Антуан стоял в пижаме у камина и малайским кинжалом нарезал кекс.
Рашель зевнула.
— Режь потолще, котик, — сказала она ленивым голосом. Она лежала в постели нагая, заложив руки под голову.
Окно было отворено, но затянуто донизу полотняной шторой, и в комнате было полутемно и жарко, как в палатке, нагретой солнцем. Париж изнывал в пекле августовского воскресного дня. Ни звука не доносилось с улицы И весь дом тоже притих, может быть, пустовал; только наверху кто-то вслух читал газету, — вероятно, Алина развлекала г-жу Шаль и девочку — дело у нее шло на поправку, но еще предстояло лежать несколько недель.
— Хочу есть, — заявила Рашель, открыв пунцовый кошачий рот.
— Вода еще не закипела.
— Ну и пусть! Дай же.
Он положил изрядный кусок кекса на тарелку и поставил на край постели. Она медленно изогнула стан и, лежа, приподнялась на локте, откинула голову и стала есть, двумя пальцами отщипывая куски и бросая их в рот.
— А ты, милый?
— Жду чая, — сказал он, опускаясь в глубокое кресло на подушки.
— Устал?
Он улыбнулся ей.
Постель была низкая, вся на виду. Розовые шелковые занавески, откинутые в глубь алькова, ниспадали полукруглыми складками, и казалось, что нагое тело Рашели горделиво красуясь, покоится в выемке прозрачной раковины, как некая аллегорическая фигура.
— Был бы я художником… — шепнул Антуан.
— Так и есть, ты устал, — заметила Рашель, и на ее лице промелькнула усмешка. — Ты всегда превращаешься в художника, когда устаешь.
Она откинула голову на пламенеющий ковер своих волос, и лицо ее скрылось в тени. Ее тело, словно сотворенное из перламутра, лучилось. Правая слегка согнутая нога нежилась, утопая в пуховике, левую же она приподняла, подчеркнув крутой изгиб бедра и выставив колено, белое, как слоновая кость.
— Хочу есть, — жалобно протянула она.
Только он собрался взять пустую тарелку, как она обхватила его шею сильными своими руками и прильнула к его лицу.
— Ох, эта гадкая борода! Когда же мы от нее отделаемся! — взмолилась она, но его не оттолкнула.
Он встал, тревожно взглянул на себя в зеркало и принес ей еще кусок кекса.
— Очень мне это в тебе нравится, — заявил он, глядя, как она уписывает кекс.
— Мой аппетит?
— Здоровье. Тело с хорошим кровообращением. В тебе есть что-то тонизирующее!.. Да ведь и у меня костяк крепкий, — добавил он, снова поискав глазами зеркало и поглядев на себя: он расправил плечи, выпрямился, выпятив грудь и не замечая, как несоразмерно велика его голова для всей его щуплой фигуры; он постоянно воображал, будто
— И вместе? — тихонько спросила она, ласково жмуря глаза.
И вдруг ей стало страшно от горькой мысли, что не сохранить ей навсегда этой своей влюбленности, которая делает ее такой счастливой.
Она открыла глаза, пощупала свои ноги, провела руками по упругому телу и подтвердила:
— О, я-то наверняка доживу до глубокой старости, если не убьют. Отца не стало в семьдесят два года, а вынослив был, как пятидесятилетний. И умер не своей смертью — от солнечного удара. Ведь у нас в роду все умирают не своей смертью. Брат утонул. И я тоже умру не своей смертью — от револьверной пули. Такое у меня предчувствие.
— А твоя мать?
— Мать? Она жива. И при каждой нашей встрече я нахожу, что она все молодеет. Впрочем, она ведет такой образ жизни… — И добавила невозмутимо: — Ее держат в Убежище святой Анны.
— В убежище для?..
— Как, разве я тебе не рассказывала? — Она улыбнулась, будто прося извинения, и с готовностью продолжала: — Она уже там безвылазно семнадцать лет. Я-то ее еле помню. Сам понимаешь, мне только минуло девять! Веселая она, ничего, видно, у нее не болит, все поет… У нас в роду все крепкие… Вода закипела.
Он бросился к спиртовке и, заварив чай, наклонился над туалетным столиком, прикрыл рукой бороду и все пытался вообразить, какой же станет у него физиономия, если он обреет ее? Нет, не стоит! Ему нравилась эта темная густая оторочка, закрывающая подбородок. Так гораздо значительнее становились и его светлый прямоугольно очерченный лоб, и изгиб бровей, и взгляд! К тому же он подсознательно, как постыдного признания, боялся выставлять напоказ свой рот.
Рашель села, выпила чаю, закурила и снова раскинулась на постели.
— Поди ко мне. Ты что там смотришь букой?
И вот он уже радостно прильнул к ней, заглянул ей в лицо. От ее распущенных волос шел аромат, которым благоухал теплый воздух в алькове, аромат и возбуждающий и нежный, стойкий и чуточку приторный, аромат, которого он подчас жаждал, а подчас и опасался, потому что, когда ему случалось слишком долго дышать им, он пропитывался этим запахом до самого нутра.
— Что с тобой? — произнесла она.
— Просто рассматриваю тебя.
— Котик ты мой…
Но вот Антуан оторвал губы от ее губ и снова наклонился над ней: любопытным взглядом впивался он в глаза Рашели.
— Да что ты так всматриваешься?
— Хочу рассмотреть твои глаза.
— А разве это так трудно?
— Трудно — мешают твои ресницы. Застилают их золотистой дымкой. Поэтому-то и лицо у тебя…
— Какое же?..
— Загадочное.
Пожав плечами, она заметила:
— Глаза у меня голубые.
— Ты уверена?
— Голубые с серебряным отливом.
— Ничего подобного, — возразил он, и снова его губы прильнули к губам Рашели, и сейчас же он шутливо отпрянул. — То серые, то бурые — вот какие у тебя глаза. Цвет у них мутный, неопределенный.