Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Разумеется.
— А он вас не слушает?
— Слушает. Но дело обстоит гораздо сложнее: думаю, что он меня не понимает.
И она отважилась, обернувшись к нему:
— …что он больше вас не понимает?
— Пожалуй, да.
У них сразу же завязался серьезный разговор. В их отношении к Даниэлю царило полное согласие, и со вчерашнего дня оно уже было для них не ново, но они еще не соглашались открыто признать это.
Когда они подходили к парку, она предложила первая:
— А не пойти ли нам по дороге? Вы проводите меня до дому лесом. Еще ведь рано, и такая стоит теплынь.
Великое
— Даниэль так ненасытно хочет жить!
— Ах, как это верно! — подхватила она. — Хочет жить, ничем себя не ограничивая. Но жизнь без ограничений очень… опасна. И порочна, — добавила она, не глядя на него.
Он серьезно повторил:
— Порочна. Я тоже так считаю, Женни.
Слово, которого всегда избегал, хотя нередко оно чуть не срывалось с его губ, он сейчас с готовностью перехватил из уст девушки. Любовные похождения Даниэля были порочны. Порочна и страсть Антуана. Порочны все плотские вожделения. Непорочно было лишь это чувство, не имеющее названия, которое с давнего времени пускало ростки в его душе, а со вчерашнего дня, что ни час, — все больше распускалось!
Меж тем он продолжал с наигранным бесстрастием.
— Как я иногда сержусь на него за его отношение к жизни! Ведь — это своего рода…
— Извращенность, — подсказала она наивно. Часто, рассуждая сама с собой, она применяла это слово — для нее синоним всего того, что, как ей казалось, угрожает ее нравственной чистоте.
— Скорее, своего рода цинизм, — уточнил он, тоже применяя слово, смысл которого переиначил, введя в свой обиходный язык. Но тут же ему пришло в голову, что он отчасти изменяет своим убеждениям, и, остановившись, он воскликнул: — Это не означает, что я с уважением отношусь к натурам, которые вечно ведут борьбу сами с собой; я предпочитаю… (Женни не сводила с него глаз, стараясь постичь его мысль и так, будто эта последняя его фраза была для нее особенно важна), предпочитаю те натуры, которые решили остаться самими собою. Однако следует…
В его уме возникло множество примеров, которые он не решался привести девушке. Он заколебался.
— Да, — произнесла она, — а я так боюсь, как бы Даниэль в конце концов совсем не утратил… не знаю, как выразиться… чувства греховности. Понимаете меня?
Он одобрительно кивнул головой и помимо воли, в свою очередь, все смотрел и смотрел на нее, ибо сосредоточенное выражение ее лица во многом дополняло ее речи. "А ведь в каждом ее слове — невольное признание!" подумал он.
Она держала себя в руках, но то, как она сжала губы, как тяжело дышала, говорило о том, что сейчас она старается подавить страстный порыв чувств один из тех, которые часто ее терзали и которым она старалась не давать выхода.
"Отчего же все-таки, — задавался вопросом Жак, — ее лицо становится жестким и замкнутым? Не из-за того ли, что линия бровей так тонка, так строга? А может, из-за того, что зрачки, расширяясь, зияют двумя черными отверстиями на голубовато-серой, светлой-светлой радужной оболочке глаз?"
И с этого мгновения Жак совсем забыл о Даниэле и стал думать только о Женни.
Уже
К счастью, путь их лежал мимо какого-то гаража, шоссе было заставлено автомобилями — их ремонтировали, и трескотня моторов не способствовала беседе.
Старый пес, жалкий и шелудивый, шлепавший по лужам смазочного масла, вдруг начал увиваться за Блохой; Женни взяла собачку на руки. Только они миновали ворота мастерской, как услышали крики и обернулись: расхлябанный драндулет, дребезжащий изношенными металлическими частями, в котором сидел за шофера слесарь-подмастерье, малый лет пятнадцати, выехал из гаража и вдруг так круто развернулся, что, несмотря на предостерегающий окрик мальчишки, старая черная собака не успела отскочить в надежное место. На глазах Жака и Женни машина подмяла несчастного пса — сначала одним, потом вторым колесом проехала по его туловищу.
Женни в ужасе закричала:
— Он сейчас умрет! Он сейчас умрет!
— Да нет же, он двигается!
И в самом деле, пес поднялся и заковылял прочь; обливаясь кровью, пронзительно визжа, он волочил по пыльной дороге свой раздавленный зад, виляя из стороны в сторону, падая и поднимаясь.
Женни с искаженным лицом все твердила на той же ноте:
— Он сейчас умрет! Сейчас умрет!
Собака скрылась из глаз, вползла во двор какого-то дома. Взвизгивания раздавались все реже и реже, а немного погодя затихли совсем. Рабочие из гаража, отвлеченные от дела этой сценой, пошли по кровавым следам. Кто-то, дойдя до дома, крикнул остальным:
— Тут он. Больше не шевелится.
Женни, словно почувствовав облегчение, спустила собачку на землю, и они пошли дальше, по дороге в лес. Волнение, пережитое ими вместе, сблизило их еще больше.
— Никогда не забуду, — сказал Жак, — ваше лицо, ваш голос, когда вы кричали.
— Какая глупая нервозность. А что же я кричала?
— Вы кричали: "Он сейчас умрет!" Заметьте, вы увидели, как собака, сбитая машиной, превратилась в кровавое месиво; вот что было жутко. А все-таки самое страшное началось лишь после этого, другими словами, по-настоящему трагичен был тот момент, когда псу, только мгновение назад живому, не оставалось ничего другого, как лечь и умереть. Не правда ли? Потому что самое волнующее — этот переход, этот неуловимый миг, когда жизнь теряется в небытии. Ужасом наполняет нас именно мысль об этой минуте, каким-то священным ужасом, который готов пробудиться ежесекундно… Вы часто думаете о смерти?
— Да… То есть нет, не слишком часто… А вы?
— О, я-то почти беспрерывно. Чуть ли не все мои раздумья приводят меня к мысли о смерти. Впрочем, — продолжал он с каким-то растерянным выражением, — как бы часто ты ни возвращался к этой мысли, все равно, она…
Он не договорил. Сейчас лицо у него было одухотворенное, мятежное, почти прекрасное, а выражение его говорило о жажде жизни и о страхе смерти.
Молча прошли они еще несколько шагов, а немного погодя она несмело заговорила: