Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Готово, — сказал он, подымаясь с колен. Потом вздохнул и, не взвесив на сей раз предварительно своих слов, проговорил: — Да, ветрище… Так хочется, чтобы поскорее кончилась зима, чтобы снова пришла весна…
Очевидно, он вспомнил те весны, которые встречал где-то далеко отсюда. Жиз почудилось даже, что он думает: "В мае я буду делать то-то и то-то, поеду туда-то и туда-то".
"А какое место отводит он мне в этой своей весне?" — про себя договорила она.
Раздался бой часов.
— Девять, — сказал Жак таким тоном, будто готовился уходить.
Жиз тоже расслышала эти девять ударов. "Сколько
— Ну, иду, — сказал он. — Тебе пора спать.
"Он здесь, — твердила Жиз, прищурясь, чтобы лучше его видеть. — Он здесь! И, однако, сама жизнь, весь свет, все вещи вокруг нас остались такими же, как раньше, такими же ко всему безразличными, похожими друг на друга. Ничто не стало иным…" У нее было даже такое ощущение, мучительное, как укор совести, — будто и она тоже, вопреки всему, не "стала иной", что она недостаточно "стала иной".
Жак не желал, чтобы его поспешный уход походил на бегство, и продолжал стоять у постели. Без малейшего волнения взял он маленькую смуглую ручку, вяло лежавшую на одеяле. До него дошел запах кретоновых занавесок, к которому нынче вечером примешивалась какая-то кислинка, и ему стало неприятно, так как он приписал ее действию лихорадки, но, увидев на ночном столике блюдце, где лежал разрезанный пополам лимон, с облегчением вздохнул.
Жиз не шевелилась. Глаза ее наполнились прозрачной влагой, но она, сжав веки, удержала слезы.
А он делал вид, что ничего не замечает.
— Ну, спокойной ночи! Завтра будешь совсем здорова…
— Не так-то уж это важно, — вздохнула Жиз, стараясь улыбнуться.
Что она хотела этим сказать? Жиз и сама толком не знала. В этом равнодушии к собственному выздоровлению выражалась вся усталость, робость перед завтрашним днем, а главное, грусть от сознания, что кончилась эта минута близости, столь долгожданная, одновременно такая куцая и такая сладостная. С усилием раскрыв слипшиеся от волнения губы, она весело бросила:
— Спасибо, что зашел, Жако!
Она еще раз, не сдержавшись, протянула к нему руку. Но он был уже у двери. С порога он обернулся, кивнул и вышел.
Жиз потушила свет и зарылась под одеяло. Сердце ее глухо билось. Она сложила на груди руки, прижимая к себе неясную для нее самой печаль, как когда-то давно, в детстве, обнимала своего ручного тигренка.
— Пресвятая богородица, — машинально шептала она, — дева Мария, мой оплот и владычица моя… в руки твои вручаю все мои надежды и мое утешение… все заботы свои и горести…
Молилась она богородице лихорадочно и поспешно, словно надеясь усыпить свою мысль ритмом молитвы: никогда она не чувствовала себя счастливее, чем в эти часы, когда она молилась, молилась, не думая ни о чем. Так она и держала руки, плотно стиснутые на груди. В полусне все уже слилось, все сдвинулось с места. Ей чудилось, будто в этой жаркой постели она прижимает к груди также и младенца, ее младенца, только ее; и она легла поудобнее, чтобы устроить ему гнездышко, скорчилась, чтобы крепче охватить руками этот призрак своей любви, и, засыпая, омывала его слезами.
X.
Антуан решил подождать, пока Жак вернется от Жиз и ляжет: нынче вечером он намеревался хотя бы бегло пересмотреть личные бумаги и записи, должно быть, оставшиеся после г-на Тибо, и это предварительное ознакомление он хотел провести в одиночестве. Не то что он собирался держать Жака в стороне от того, что принадлежало их отцу, но на следующий день после его кончины, когда он искал предсмертное распоряжение отца, на глаза ему попался листок с надписью "Жак"; тогда у него не было времени толком прочесть его, однако даже из этого малого он понял, что знакомство с этими записями может быть тягостно для брата. Вполне вероятно, что в бумагах находятся и другие заметки, в том же духе, и ни к чему Жаку с ними знакомиться, по крайней мере, в ближайшее время.
Прежде чем пройти в рабочий кабинет отца, Антуан заглянул в столовую, желая проверить, успешно ли справляется со своим делом Шаль.
На большом раздвижном обеденном столе высились стопкой последние сотни извещений о дне похорон и только что доставленных с почты конвертов. Но Шаль, вместо того чтобы продолжать надписывать адреса, вскрывал непочатые пачки конвертов и самозабвенно пересчитывал их.
Удивленный Антуан подошел поближе.
— Нет, есть все-таки нечестные люди, — объявил старичок, подняв голову. — В каждом пакете должно быть пятьсот штук, а посмотрите-ка, в некоторых пятьсот три, в других — пятьсот один. — С этими словами он рвал лишние конверты. — Конечно, это не так уж важно, — добавил он тоном всепрощения. Но если их не порвать, мы совсем погрязнем в этих сверхкомплектных конвертах.
— Каких сверхкомплектных? — повторил ошеломленный Антуан.
Старичок, наставительно подняв палец, хихикнул с лукавым видом:
— Вот именно!
Антуан повернулся и вышел, решив не уточнять. "Но самое удивительное, подумал он и улыбнулся про себя, — что когда говоришь с этим болваном, то всегда, пусть даже на минуту, создается впечатление, будто ты сам глупее его!"
В кабинете он зажег все лампы, задернул шторы и запер дверь.
Бумаги г-на Тибо были рассортированы в определенном порядке. Для "Благотворительности" был отведен особый шкафчик. В сейфе лежало несколько ценных бумаг, но преобладали старые, уже погашенные счета и всё, касающееся распоряжения капиталом. Ящики письменного стола с левой стороны были забиты актами, договорами, текущими делами, в правых же, — а только ими и интересовался Антуан, — содержались, по-видимому, документы личного порядка. Именно здесь он обнаружил завещание и в той же папке запись, касающуюся Жака.
Он помнил, куда их положил, Впрочем, там была только цитата из Библии.
("Второзаконие", XXI, 18–21.)
"Если у кого будет сын буйный, непокорный, не повинующийся голосу отца своего и голосу матери своей, и они наказывали его, но он не слушает их:
То отец его и мать его пусть возьмут его и приведут его к старейшинам города своего и к воротам своего местопребывания.
И скажут старейшинам города своего: "Сей сын наш буен и непокорен, не слушает слов наших!"
Тогда все жители города пусть побьют его камнями до смерти. И так истреби глаз из среды себя, и все израильтяне услышат и убоятся".