Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Антуан подталкивал плечом маленького старичка в очках, седого, в альпаковом сюртучке. Жак узнал бывшего секретаря своего отца.
Увидев его, г-н Шаль отшатнулся. Встречая знакомое лицо, он всегда быстро зажимал рукой рот, словно заглушая удивленный крик:
– Ах, это вы?
Антуан с отсутствующим видом пожал руку брата, по-видимому, не удивившись, что застал его здесь.
– Господин Шаль прогуливался по тротуару, ожидая меня… Я уговорил его подняться и позавтракать с нами.
– Один разок в счет не идет, – скромно пробормотал Шаль.
Антуан повернулся к слуге.
– Можете подавать.
Они вошли втроем в кабинет, где уже собрались Штудлер, Жуслен и Руа. Груда развернутых газет лежала на письменном столе.
– Я
Наступило молчание. Все хмуро смотрели на него.
– Ну? – спросил наконец Штудлер.
– Плохо… Очень, очень плохо… – лаконически произнес Антуан. Он с удрученным видом покачал головой. Затем сказал громче: – Пойдемте к столу.
Яйца всмятку были съедены с мрачным усердием, причем никто не произнес ни слова.
– Судя по тому, что говорит Рюмель, – внезапно заявил Антуан, не поднимая глаз от тарелки, – у нас есть сейчас серьезные основания надеяться, что Англия пойдет с нами. Во всяком случае – не против нас.
– Если так, – спросил Штудлер, – почему же она не поторопится оказать об этом? Это могло бы еще спасти все!
Жак не удержался:
– Почему? Да потому, что совсем не так уже очевидно, что у Англии есть желание спасти все… Англия – это, несомненно, единственная страна, у которой в лотерее мировой войны есть твердые шансы на выигрыш.
– Ты ошибаешься, – нервно сказал Антуан. – По-видимому, в высших сферах Лондона никто не хочет войны.
Справа от Антуана Шаль слушал, примостившись на краешке стула. Где бы он ни сидел, у него всегда был такой вид, будто он приткнулся на откидной скамеечке. Он поворачивал голову то вправо, то влево и с тревожным вниманием следил за тем, кто говорил в данную минуту; он даже забывал есть. Переполох, происходивший в мире, выходил за пределы его понимания и сопротивляемости его нервной системы. Вот уже третий день, как болезненный страх, все время раздуваемый чтением газет и разговорами, обрушился на беднягу, и единственное, что привело его сюда сегодня утром, – это надежда услышать что-нибудь успокоительное.
Антуан заговорил поучительным тоном, который звучал фальшиво:
– Британский кабинет состоит сейчас из людей, искренне преданных делу мира. К тому же это, пожалуй, наилучшее по составу правительство во всей Европе. Грей – человек дальновидный; он уже восемь лет управляет министерством иностранных дел. Асквит и Черчилль [43] – люди рассудительные и честные. Холден исключительно деятелен и хорошо знает Европу. Что касается Ллойд-Джорджа [44] , то его пацифизм – общепризнанный факт; он всегда враждебно относился к вооружению.
43
Асквит и Черчилль – люди рассудительные… – Асквит Герберт Генри (1852-1928) – премьер-министр Англии в 1908-1916 гг. Уинстон Черчилль (1874-1968) в 1911-1917 гг. занимал пост морского министра Англии.
44
Ллойд-Джордж Дэвид (1863-1944) – в 1909-1916 гг. был министром финансов, а в 1916-1922 гг. – английским премьер-министром.
– Отборные люди, – подтвердил Шаль таким тоном, словно его мнение на этот счет установилось уже давно.
Жак, готовый к спору, молча поглядывал на брата и продолжал есть.
– Руководимая такими людьми, Англия не испытывает никакого желания ввязываться в эту авантюру, – закончил Антуан.
Штудлер снова вмешался.
– Тогда почему же Грей уже целые десять дней выбивается из сил, замазывая истинное положение вещей разными дипломатическими трюками, в то время как единственным верным средством заставить центральные державы отступить было бы предупредить их, что в случае войны Англия выступит
– Так вот, кажется, именно это самое и сделал Грей вчера в беседе с германским послом.
– И что это дало?
– Ничего… Пока что ничего… Впрочем, на Кэ-д'Орсе боятся, что это заявление слишком запоздало, чтобы оказать какое-либо действие.
– Само собой разумеется, – проворчал Штудлер. – К чему было столько ждать?
– Будьте уверены, что это не случайно, – вставил Жак. – Из всех изворотливых политиканов, которые делят между собой власть в Европе, Грей, кажется, самый…
– Рюмель говорит совсем другое, – сердито прервал его Антуан. – Рюмель три года был атташе в Лондоне; он часто сталкивался с Греем и, следовательно, говорит теперь о нем, располагая определенными данными. И право же, говорит очень умно.
– В этом вся прелесть, – прошептал Шаль, как бы про себя.
Антуан замолчал. У него не было никакого желания обсуждать то, что он узнал в министерстве, или даже просто рассказывать об этом. Он очень устал. Накануне он провел весь вечер со Штудлером, разбирая папки с историями болезней; ему хотелось на всякий случай оставить свои архивы в порядке. Затем, после ухода Халифа, он поднялся к себе в кабинет, чтобы сжечь письма и разобрать, привести в порядок личные бумаги. Он спал два часа, на рассвете. Как только он проснулся, чтение газет привело его в состояние лихорадочного беспокойства, которое в течение утра только усилилось под влиянием разговоров, всеобщего пессимизма и растерянности. На приеме у него было сегодня утром особенно много больных; из больницы он вышел совершенно измученный; и в довершение всего этот разговор с Рюмелем, отнявший у него последнюю бодрость… На сей раз его душевное равновесие было поколеблено. Буря пошатнула основы, на которых он с такой точностью построил свою жизнь: науку, разум. Внезапно ему открылось бессилие ума и бесполезность, перед лицом этого множества разнузданных инстинктов, того положительного, на что всегда опиралось его существование труженика, – бесполезность чувства меры, рассудительности, мудрости и опыта, стремления к справедливости… Ему хотелось бы побыть одному, иметь возможность подумать, начать борьбу с упадком духа, овладеть собой, подготовиться к тому, чтобы стоически встретить неизбежное. Но все смотрели на него и, видимо, ждали его слов. Он нахмурил брови и, собрав всю свою энергию, продолжал:
– Очевидно, этот Грей – тип добросовестного англичанина, чуточку недоверчивого, чуточку боязливого, человека не слишком широкого кругозора, но вполне лояльного и в мыслях, и в действиях. Полная противоположность тому, что думаешь о нем ты, – сказал он, обращаясь к брату.
– Я сужу о нем по его политике, – ответил Жак.
– Рюмель превосходно объясняет его политику! Но это сложно, и, разумеется, я не припомню всего, что он мне говорил!.. – Антуан вздохнул и провел рукой по лбу. – Прежде всего у Грея связаны руки, и он не может громко заявить о прочном союзе с Францией. В кабинете есть люди, склонные ориентироваться на Германию, например, Холден. Что же касается английского народа, то он до самых последних дней был больше озабочен ирландскими осложнениями, чем последствиями сараевского убийства; и он категорически отверг бы мысль идти драться на континент для защиты Сербии… Так что, если бы даже у Грея и было поползновение раньше и с большей прямотой втянуть Англию в конфликт, он рисковал бы не встретить поддержки ни у своих коллег, ни у своего парламента, ни у своей страны.
Он налил себе стакан вина, что редко делал за завтраком, и выпил его залпом.
– Это еще не все, – продолжал он. – Вопрос этот, как всегда, относится также и к области психологии. По-видимому, Грей с первого дня отлично сознавал, что мир и война целиком зависят от Англии. Но он отдавал себе отчет также и в том, что оружие, находящееся у него в руках, обоюдоостро. Представьте себе, что английское правительство неделю назад громогласно заявило бы Франции и России о том, что окажет им военную поддержку.