Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Жак заметил, что в витринах трикотажных магазинов были выставлены почти исключительно принадлежности мужской одежды, и притом довольно неподходящие для сезона: вязаные жилеты, фланелевые фуфайки, толстые бумазейные рубашки, шерстяные носки. Обувные лавки соорудили из картонных или коленкоровых полотнищ импровизированные вывески, бросавшиеся в глаза. Наиболее робкие объявляли: "Охотничьи башмаки" или "Башмаки для пешеходов". Те, что посмелее, провозглашали: "Солдатские башмаки" и даже "Форменные ботинки". Многие мужчины останавливались, заинтересованные,
Все возрастающий недостаток разменной монеты начинал серьезно затруднять торговлю. Разносчики превратившись в менял, прохаживались с ящиками на животе. Они спекулировали – давали девяносто пять франков звонкой монетой за стофранковый билет. Полиция, видимо, закрывала на это глаза.
Французский банк выпустил накануне множество купюр по пять и по двадцать франков, и люди с любопытством их рассматривали.
– Значит, все это было готово у них заранее, – говорили в толпе с видом недоверия, неприязни, но и некоторого восхищения.
Жак уселся наконец за столиком одного из кафе на площади Бастилии. Он ничего не ел со вчерашнего дня и испытывал жажду и голод.
Поток пригородных жителей разливался широкими волнами, хлынувшими из Лионского вокзала, из трамваев, из метро. Они на минуту останавливались на залитой солнцем площади с газетами в руках и бросали озабоченные, любопытные взгляды на все кругом, словно желая убедиться, перед тем как приступить к работе, что угроза войны не изменила Париж за эту ночь.
В кафе непрестанно менялись люди; озабоченные, встревоженные, они громко разговаривали друг с другом.
Один из посетителей рассказал, что послал жену в мэрию навести точные справки относительно срока его мобилизационного предписания, и с видимой гордостью сообщил, что ввиду большого притока публики число служащих в справочных бюро при военных канцеляриях увеличили втрое.
Шофер такси со смехом показывал номер иллюстрированного журнала: на одной и той же странице, совсем рядом, там были изображены возвращение в Берлин кайзера и возвращение Пуанкаре в Париж – два симметричных символических рисунка, где главы двух государств, ступив на подножку автомобилей, одним и тем же воинственным жестом отвечали на приветственные клики своих исполненных доверия народов.
Муж и жена средних лет вошли и приблизились к оцинкованной стойке. Жена испуганно смотрела на посетителей, ища дружеского взгляда. Они сейчас же заговорили.
Муж сказал:
– Мы из Фонтенебло. Там уже началось.
И он замолчал.
Жена, более словоохотливая, пояснила:
– Вчера вечером к офицеру седьмого драгунского, – он живет на той же площадке, что и мы, – пришли сказать, чтобы он живо собирался. А потом среди ночи нас разбудил
– Куда? – спросила кассирша.
– Не знаю. Мы вышли на балкон. Весь город был у окон. Не слышно было ни одного крика, ни одного слова. Они убегали, как воры… без музыки, в походной форме… Потом потянулись полковые обозы, повозки с снаряжением… Они шли и шли. До самого утра.
– В мэрии, – подхватил муж, – вывесили приказ о реквизиции лошадей, мулов, повозок, даже фуража!
– Все это скверно пахнет, – заявила кассирша с заинтересованным и почти довольным видом.
– Запас третьей очереди уже призван, – сказал кто-то.
– Старики! Да что вы!
– Да, да! – подтвердил официант, остановившись с каким-то блюдом. Видно, им надо было собрать людей заранее, чтобы охранять мосты, узловые станции, словом – все, чему грозит опасность… Я хорошо это знаю: у меня родного брата, – а ему уже сорок три, и живет он около Шалона, – вдруг вызвали на вокзал. Там ему надели на башку старую фуражку, нацепили на куртку подсумки, дали в руки винтовку и – марш! Не угодно ли вам стать часовым у виадука? А тут, знаете ли, шутки плохи: чтобы подойти к мосту, нужен пропуск. Если его нет, приказано стрелять! Видно, кругом уже бродят шпионы.
– Я иду на второй день, – заявил, хотя никто его не спрашивал, маляр в белой холщовой блузе. Он сказал это, ни на кого не глядя, опустив глаза на рюмку, которую вертел в руке.
– Я тоже, – произнес чей-то голос.
– А я – на третий! – вскричал толстый добродушный водопроводчик. – Но мне в Ангулем! И вы понимаете, что прежде чем пруссаки появятся у берегов Шаранты…
Он лихо подтянул мешок с инструментами, болтавшийся у него за спиной, и, усмехаясь, пошел к двери.
– Впрочем, мне наплевать. Там будет видно… Надо же что-нибудь делать!
– Чему быть, того не миновать, – поучительно произнесла в заключение кассирша.
Жак сжимал кулаки. Молчаливый, напряженный, он с изумлением всматривался в лица: он думал найти на них бурный протест, следы возмущения. Напрасно. Все эти люди были, по-видимому, захвачены событиями так неожиданно, что они ощущали себя выбитыми из колеи, ошеломленными, а быть может, под маской молодечества, и напуганными, но покорившимися или готовыми покориться.
Он встал, взял свой саквояж и поспешно вышел. Он испытывал сейчас особенное желание, даже потребность, повидаться с Мурланом.
Засунув руки в карманы черной блузы, старик типограф расхаживал по трем комнатам своей квартирки в нижнем этаже, где были распахнуты все двери. Он был один. Не останавливаясь, он крикнул: "Войдите!" – и обернулся лишь тогда, когда гость закрыл за собой дверь.
– Это ты, мальчуган?
– Здравствуйте. Нельзя ли мне оставить у вас это? – сказал Жак, поднимая свой саквояж. – Немного белья без меток. Никаких документов, никаких имен.
Мурлан утвердительно кивнул головой. Его взгляд оставался гневным и жестким.