Семья
Шрифт:
— Человек чаще прибегает к насилию, чем какое-либо другое животное, — сказала она.
— Причем он, единственный, обладает способностью, применив насилие, порицать его. Как будто… — Палмеру разговор нравился, и он опять оживился. — Разве мы не применили силу сегодня вечером перед отелем «Уолдорф», когда разгоняли этих ненормальных демонстрантов? Никакие мафиозные структуры, синдикаты и чего там еще не демонстрируют столько насилия, бессердечия и черствости.
— Только человек, помимо прочего, еще и двуличное животное, — заявила Вирджиния. Палмер понял, что она была не трезвее, чем он сам. — Животное, которое совершает преступления,
— Он — единственное животное, которое может разговаривать.
— Поэтому только он говорит неправду.
— Браво! — закричал он.
Она выпрямилась.
— Давай лучше займемся любовью.
— Это лучшее, что можно придумать.
— Раз ты так ненавидишь человечество, — сказала она, допивая то, что осталось в стакане, — почему ты просто не размозжишь себе череп?
— Это не в моем стиле.
— Зато в моем. Теперь я не настолько хорошая католичка, чтобы бояться самоубийства.
— Вот как, — парировал он. — Тогда почему ты не покончила с собой?
— Потому что в этом мире еще много сукиных детей, которых я бы хотела захватить с собой.
— Браво! — сказал он.
— А ты разве не ощущаешь нечто подобное?
— У меня нет желания переселяться в мир иной.
Она кивнула.
— Это потому, что тебе подходит и этот, такой, какой он есть.
— Ни черта.
— Богатые всегда предпочитают статус-кво.
Его глаза сузились.
— Ты действительно ненавидишь меня, да?
Она на удивление твердым шагом подошла к его креслу. Потом присела и положила голову к нему на колени.
— Нет.
— Но, черт побери, что мне со всем этим делать?
— С чем этим?
— С банком. С корпорацией банков. Со всем.
— Просто рассматривай все проблемы по очереди. — Она начала гладить его ноги. — Ты все еще не можешь оправиться от шока, от осознания того, что ты не очень-то отличаешься от Винни Бига. Вот что в действительности кроется за всеми твоими вопросами. Ты уже знаешь ответ. Большое преступление. Большой бизнес. Чтобы это знать, тебе не было необходимости смотреть, как убивают полицейских и пикетчиков, чтобы защитить большой бизнес. Ты уже вылил свой собственный ушат грязи, мой дорогой. Ты уже испачкал свои руки. Я не говорю тебе ничего нового.
— Ты действительно ненавидишь меня.
Она взяла его руку и мягко ее сжала.
— На этот вопрос ты тоже знаешь ответ.
— Как же ты меня терпишь?
— Порок у человека в крови, — сказала она. — Зачат во грехе. Рожден в пороке. И так испокон веков. Я иногда напускаю на себя вид, но я все-таки человек и поэтому испорчена.
— Да нет же.
— Я на самом деле надеюсь, что менее порочна, чем некоторые. — Она с улыбкой посмотрела на него, и в ее глубоко посаженных глазах зажегся огонек. — Конечно, есть и святые. Но не я. Я не так порочна, как, например, ты. У меня не было столько соблазнов.
— В моей жизни не было соблазнов.
На этот раз она рассмеялась.
— Ты умеешь красиво говорить, поэтому говоришь неправду. Тебе дана власть. Это огромный соблазн. Если бы ее дали мне, знаешь, какой бы я теперь могла стать порочной!
— Всякая власть развращает? — спросил Палмер. — Это уже старо.
Он слушал свои слова, а в памяти будто прокручивалась
— Ты что-нибудь знаешь о таком явлении, как мужской климакс? — услышал он свой вопрос.
— Который Гарри приписал тебе?
— Разве я об этом говорил? Не припомню.
— Я верю в необходимость задавать себе вопросы, — сказала Джинни. — Я считаю, что богатые недостаточно этим занимаются.
— Ты опять меня обстреливаешь.
— Не только богатые, — поправила она. — Мы все должны быть Гамлетами, время от времени. Если только это не входит в привычку, верно?
— Сплошные вопросы. Без ответов. — Он прикоснулся к ее кудрявым темным волосам. — Ты уже забыла, что можно делать что-нибудь еще, кроме того, чтобы задавать вопросы.
— Человек — единственное животное, которое решает такую проблему.
Он покачал головой.
— Крыса, попавшая в лабиринт, тоже. — Он теребил завиток ее волос. — Как ты думаешь, сорок — это опасный возраст?
— Для меня да.
— Ты считаешь, что если осознаешь, что вся жизнь прожита напрасно, то слишком поздно в сорок лет что-нибудь изменить?
Она села прямо на пол и пристально на него посмотрела. Она не отрывала от него своих огромных темных глаз.
— Не говори мне этого, — сказала она. — Ты ведь не считаешь, что твоя жизнь прошла напрасно. Только не ты.
— Я задал… риторический вопрос. — Он подумал, что, может быть, следовало рассказать ей о сцене с Эдис. Но потом решил, что это не имеет никакого значения. Ему не нужно было подтверждение Джинни, что Эдис была права.
— Если бы я считала, что вся моя жизнь прожита напрасно, — сказала она, — я, наверное, покончила бы с собой. — Она покачала головой из стороны в сторону. — Нет, я, наверное, убила бы кого-нибудь другого. Тебя, например.
— Зачем тебе убивать меня?
— Потому что ты самый несносный человек из тех, кого я знаю.
Он умоляюще посмотрел на нее.
— Мне на память приходят и другие определения. Разве я не самый холодный мужчина из всех, кого ты знаешь? Разве я не меньше всех проявляю участия в людях? Разве я не законченный банкир?
Джинни теперь еще пристальнее смотрела в его лицо.
— Это автопортрет?
— Какое имеет значение, кто его нарисовал?
— Ты можешь когда-нибудь не отвечать вопросом на вопрос?
— А я должен?
Они рассмеялись. Она опять положила голову к нему на колени, и он вдруг почувствовал, что ему недостает ее пристального взгляда. Он удивился, что ему не мешал ее испытующий взгляд, а взгляд других людей всегда мешал, вот уже много лет. Еще будучи ребенком, он ненавидел следящие за ним глаза готовых прийти на помощь учителей, родителей, часто даже глаза Хэнли, старшего брата. Джинни была сегодня совершенно права там, перед отелем «Уолдорф», когда заявила, что ему никогда не бывает нужна помощь. Или что он никогда не признается в этом.