Сьенфуэгос
Шрифт:
— Я уже десять раз рассказывал! — возразил Сьенфуэгос. — Ничьей вины в том не было.
— Уверен?
— Все спали.
— Все?
В этом вопросе слышался такой явный намек, что парнишка неуверенно заерзал.
— Все, кроме меня... — он на мгновение запнулся. — И адмирала.
— Который много времени провел на носу. — И после долгой паузы он поинтересовался: — И ты уверен, что он не разглядел мель?
— Если бы он ее увидел, то приказал бы мне сменить курс. Так ведь?
— Этот вопрос я и сам не прекращаю себе задавать, — озабоченно отозвался Луис. — Нынче
— Меня тревожат ваши намеки.
— Меня тоже, парень, — последовал интригующий ответ. — Меня тоже, но как ни пытаюсь, не могу выкинуть этого из головы.
В тот же вечер созвали совещание, на котором адмирал держал совет со рулевыми и капитанами. Поскольку было очевидно, что «Санта-Мария» никогда уже не отправится в плавание, а «Нинья» явно не возьмет на борт всех, не подвергаясь при этом смертельному риску, то единственно приемлемым решением было оставить часть команды на Эспаньоле, чтобы они основали здесь поселение и дожидались возвращения Христофора Колумба, давшего слово чести, что через год непременно вернется.
Командующим в форте Рождества, как теперь называли поселение, стал дон Диего де Арана, серый и лишенный харизмы человек, чьим единственным достоинством было то, что ему посчастливилось быть троюродным братом доньи Беатрис Энрикес, любовницы недавно провозглашенного вице-короля Индий. Его заместителем назначили королевского вестового Педро Гутьереса, по странному совпадению именно того единственного члена команды, кто уверял, что видел свет на земле, когда ему указал на это в ночь на одиннадцатое октября адмирал.
Двадцать человек — главным образом, те, кто не слишком дружил с морем, или имеющие серьезные проблемы с испанским правосудием, решили остаться добровольно, рассчитывая устроить свою жизнь на этой прекрасной, плодородной и гостеприимной земле. К сожалению, двадцати человек оказалось недостаточно; нужно было оставить на острове по крайней мере еще столько же — по доброй воле или силой.
— И исходя из чего будут решать, кого приговорить к изгнанию, возможно вечному, из своих домов и семей, если мы не знаем, когда вернемся и вернемся ли вообще?
Вопрос мастера Хуана де ла Косы повис в воздухе, и все глаза собравшихся в хижине обратились к вице-королю, на котором лежала ответственность, но дон Христофор Колумб в очередной раз продемонстрировал удивительную способность уходить от решения сложных вопросов.
— Пусть решат сами, — сказал Колумб.
— То есть как? — удивился старший из Пинсонов. — Почему решать будут они?
— Потому что именно они должны это сделать, — прозвучал краткий ответ. — Не считая Кошака, рулевого, оставившего свой пост — должен же он хоть как-то искупить свою вину. Плюс три-четыре бунтовщика, которых я предпочитаю оставить здесь. Что касается остальных, то придется решать путем голосования, кто плывет назад, а кто остается.
— Кончится тем, что они друг друга поубивают!
— Ничего, мы постараемся этого не допустить. Я хочу, чтобы эти имена завтра же лежали на моем
Как-никак, а адмирал был вице-королем Индий и мог отдать любой приказ, в том числе казнить любого, причем ни перед кем не отчитываясь, и потому никто не желал оспаривать его решения.
Количество добровольцев и осужденных все равно оставалось недостаточным, и теперь предстояло определить еще двенадцать человек, чтобы оставить их на острове «по-хорошему или по-плохому». Но вопреки решению адмирала, выборы этих несчастных прошли не путем голосования, а при помощи процедуры, с результатами которой людям намного проще было смириться, учитывая их привычки, а именно — при помощи карт.
Все, за исключением стариков, больных и отцов многодетных семей, собрались в одной из отдаленных хижин селения — подальше от зорких глаз адмирала и его ближайших сподвижников. Здесь они расстелили грязное одеяло, на котором Кошак, взявший на себя роль крупье, поскольку ему уже нечего было терять, раскидывал карты.
Но всё же, в попытке добавить к жребию хоть немного логики, он решил распределить участников согласно их роли на борту, чтобы боцманы сражались с боцманами, марсовые с марсовыми, плотники с плотниками, а юнги с юнгами.
И потому, по воле судьбы и по причине самого скромного положения в команде, канарцу Сьенфуэгосу предстояло состязаться с единственным столь же ничтожным по положению человеком — Паскуалильо из Небрихи, который, как и он, постоянно проигрывал.
— Ну что ж, — воскликнул Кошак с довольной ухмылкой — очевидно, ему нравилась роль вершителя судеб. — А теперь посмотрим, кто дополнит злосчастную дюжину несчастных, что останутся гнить в этой вонючей дыре!
С этими словами он принялся медленно тасовать карты, стараясь как можно дольше держать всех в напряжении.
— Вот ты! — велел он наконец, ткнув пальцем в толстого повара по имени Симон Агирре. — Сними!
Моряк дрожащей рукой переместил колоду, и сидящие по бокам рулевого Паскуалильо из Небрихи и Сьенфуэгос затаили дыхание, а их сердца гулко забились, чуть не выпрыгивая из груди. Оба прекрасно знали, что стоит на кону, а канарец в особенности — ведь он понимал, что, если проведет на другом берегу океана еще год, то никогда не сможет воссоединиться с Ингрид.
— Как всегда, старшая карта бьет, — заявил Кошак. — И ничего не желаю слушать! Ты первый, Паскуалильо, — кивнул он парню, и тот медленно, словно нехотя, слегка потянул на себя карту, а потом вдруг резко бросил ее на старое одеяло.
— Дама!
Из уст Паскуалильо вырвался крик радости, а рыжий почувствовал, как по лбу заструился холодный пот: он знал, что по правилам игры даму может побить лишь король.
С раздражающей медлительностью самозваный крупье объявил новую карту:
— Дама! — огласил он.
Глухой ропот разнесся по хижине, когда возникла неожиданная задержка; все шеи вытянулись вперед, наблюдая за этой сценой.
— А теперь твоя очередь, Гуанче, — сказал Кошак. — Давай, тяни!
— ДАМА!