Сьенфуэгос
Шрифт:
Потом пришел черед гранадца Варгаса.
После того как Варгаса выпороли и оставили на целую неделю под палящим солнцем, его физическое состояние и внешний вид очень долго оставляли желать лучшего, хотя он начал потихоньку приходить в себя, не считая небольших вздутий на ступнях, на которые он поначалу не обратил внимания. Но через некоторое время они начали чесаться и распространились до лодыжек, так что Варгас почти не мог наступать на левую ногу.
Как-то вечером Сьенфуэгос решил помочь ему немного пройтись по широкому центральному двору
— «Нигуа»! Это плохо! Очень плохо!
Она заставила гранадца лечь на землю и шилом вскрыла темную припухлость размером с горошину, откуда тут же потекла густая и вязкая жидкость, а из нее выпрыгнула крохотная блоха и поскакала прочь.
— Нигуа! — снова повторила она и быстро затараторила, мешая немногочисленные известные ей кастильские слова со словами собственного языка, которые канарец к тому времени успел выучить. Девушка пыталась объяснить, что эти отвратительные насекомые впиваются в тело, проникают под кожу и откладывают там яйца, а из них потом появляются личинки, питающиеся человеческой плотью, и та сгнивает до самых костей.
После этих слов канарец больше не сомневался, что Варгасу предстоит потерять либо ногу, либо жизнь.
Насколько Сьенфуэгос успел узнать Синалингу, девушка не была склонна преувеличивать и устраивать панику на пустом месте, и о жизни она знала намного больше, чем можно ожидать от голой дикарки с затерянного острова; быть может, не последнюю роль играло то, что она была сестрой вождя Гуакарани, а возможно, просто обладала редким для людей ее расы умом.
— А всё эта девица, повсюду лезет, не к добру это, — заявил при случае мастер Бенито, чьи суждения обычно отличались точностью. — Может, я и ошибаюсь, но ты еще хлебнешь горя, пытаясь от нее избавиться.
— Сейчас я не вижу причин от нее избавляться, — откровенно ответил Сьенфуэгос. — Мне с ней хорошо.
— Хорошего понемногу, парень! — заявил оружейник, погрозив ему напильником. — Если в твоем возрасте позволить женщине полностью тобой завладеть, всё пропало.
Хотя обычно канарец привык прислушиваться к советам своего доброго друга, на сей раз он не хотел принимать их во внимание, однако признавал при этом, что девушка часто бывала довольно требовательной и сердитой. Вместе с тем, она делала жизнь невероятно приятной, особенно в части сексуальных отношений, в которых проявляла себя прекрасной наставницей.
Нельзя сказать, что теперь, после чудесных отношений с прекрасной немкой, Сьенфуэгоса требовалось обучать, но он признавал, что мир любовной игры с виду чрезвычайно примитивен, но при этом предлагает такую широчайшую гамму новых ощущений, что при других обстоятельствах ничего подобного и в голову бы не пришло.
Гаитянка, свободная от запретов строгой христианской морали и ограниченная лишь собственными желаниями или желаниями партнера, умела дать волю воображению и совершала такие безумства, что канарец часто просто стонал от удовольствия, а потом многие часы воображал, как
Ингрид Грасс в решающий момент его жизни сделала его мужчиной, и теперь он мечтал в один прекрасный день показать ей, что значит быть настоящей женщиной, и поэтому не придавал особого значения тому, что настырная туземка в определенном смысле считала себя и его госпожой, и рабой одновременно.
Очень скоро стало ясно, что с бедным гранадцем случится именно то, чего опасался Сьенфуэгос. После долгого совещания мастер Бенито и старик Стружка пришли к выводу, что если не отрезать ему ногу, несчастный Варгас умрет от гангрены.
Большая часть моряков, подзуживаемые интриганом Кошаком, тут же обвинила в ужасном происшествии губернатора — за несправедливое и слишком суровое наказание гранадца. И в результате трещина, разделяющая две группы, стала еще шире.
На следующий день мастер Бенито заявил по этому поводу:
— В конце концов это плохо закончится.
Дело и впрямь начало приобретать неприятный оборот, когда однажды утром Кошак подошел к Сьенфуэгосу, пока тот мирно рыбачил, сидя на камне, и безо всяких предисловий спросил:
— Ты с нами или против нас?
— Ни хрена себе! — воскликнул пораженный канарец. — Опять?
— Конечно. И теперь у тебя нет той отговорки, что мы находимся посреди океана. Так что придется принять решение.
— И что я должен решить?
— Продолжать ли подчиняться приказам этого сукиного сына, который обращается с нами, как с рабами, или послать его куда подальше и разделить земли с местными, чтобы завтра никто не смог оспорить наши права.
— Права? — еще больше удивился Сьенфуэгос. — И какие же права мы имеем на этих людей или на их земли?
— Мы владеем ими от имени короля и королевы.
— В таком случае, полагаю, что король с королевой и должны ими распоряжаться, — Сьенфуэгос отложил в сторону удочку, с сожалением прервав приятное занятие, и повернулся к астурийцу в надежде его вразумить, насколько это возможно. — Послушай, Кошак! — сказал он. — Мне нет дела до этой кучи дерьма из прав и обязанностей. Единственное, чего я хочу — как можно скорее попасть в Севилью. — Он пожал плечами, все еще не понимая, чего от него хотят. — Так зачем мне нужны эти земли, которые я все равно не смогу взять с собой? Или индейцы, которые мне вообще ни к чему?
— Тебе хорошо за них заплатят.
— За индейцев? — ужаснулся пастух. — Разве они свиньи? Вот что бы ты сказал, если бы им пришло в голову схватить нас и продать людоедам на жаркое?
— Как ты можешь сравнивать? — возмутился рулевой. — Ведь это же дикари!
— А я бы сказал, что мы — дикари гораздо большие, им-то не приходит в голову подобное варварство. А им это было бы сделать гораздо проще.
— Пусть только попробуют! — злобно огрызнулся рулевой. — Хотел бы я посмотреть, как они попытаются, чтобы показать им, кто здесь командует.