Сьенфуэгос
Шрифт:
Всё это так странно!
Быть может, если бы Сьенфуэгос знал, что несколько дней спустя «Пинта» и «Нинья» снова встретились у берегов Эспаньолы, и, несмотря на постоянные требования капитанов вернуться, чтобы забрать оставшихся в так называемом форте Рождества моряков, вице-король наотрез отказался возвращаться, пастух тоже пришел бы к выводу, что подозрения Кошака полностью подтвердились.
На «Пинте» хватало места, чтобы разместить еще тридцать девять человек; к тому же у Колумба больше не было причин спешить: ведь ему не нужно было обгонять Мартина Алонсо Пинсона. Тем не менее, адмирал решительно приказал, не теряя
Вице-король Индий так и не снизошел до объяснений, почему отдал столь жестокий и бессмысленный приказ. Даже много позднее, когда его глазам предстали неоспоримые доказательства страшной трагедии, причиной которой стало это решение, он отказался принять ответственность за свои действия. Возможно, как и большинство правителей, он считал, что людские страдания — ничтожная цена в сравнении с великими целями, во всяком случае, для тех, кто считает себя избранниками судьбы.
Но сейчас эти детали не имели значения.
Сейчас на острове, где они оказались зажаты между дикой непознанной сельвой и безбрежным океаном, кишащим акулами, имело значение лишь одно — выживание, хотя бы на протяжении года. А для начала следовало подумать, как можно использовать то, что осталось от гордой и верной «Галантной Марии».
Диего де Арана в течение долгих месяцев плавания был лишь покорным и бесхребетным прихлебателем адмирала, никто на борту, казалось, не замечал этого сутулого человека, больше похожего на писца, чем на моряка. И вдруг, как только с горизонта пропали паруса «Ниньи», обнаружилось, что в глубине души он всегда хотел стать предводителем и начал властным тоном отдавать приказы, где строить частокол или копать рвы и каковы новые обязанности каждого его подданного.
— Дисциплина, — повторял он. — Дисциплина и трудолюбие.
Разумеется, он тут же начал совершать ошибки. Возможно, самой серьезной из них было то, что он не хотел расставаться со сладостной властью, которую по капризу судьбы получил из рук любовника своей кузины. И первым делом губернатор использовал власть на то, чтобы внушить всем, будто без него у них нет никаких надежд на выживание.
— Установи грот-мачту с «Галантной Марии» в центре двора, — приказал он своему помощнику Педро Гутьересу. — И предупреди всех, что каждого, кто ослушается моего приказа, привяжут к ней на целую неделю, после двадцати ударов плетью. А кто и после этого вздумает бунтовать, будет повешен.
Туповатому королевскому вестовому, всю жизнь лишь кивавшему в ответ на указания начальства, даже не пришло в голову, что это может оказаться не самым лучшим способом обращения с людьми, которые до сих пор не свыклись с мыслью о том, что их бросили на произвол судьбы. Гутьерес лишь послужил рупором губернатора, грубым тоном передавая его приказы и угрозы.
Два дня спустя, когда косоглазый гранадец по имени Варгас напомнил, что он добровольно остался на острове не для того, чтобы воевать или строить крепости, а чтобы создать собственный дом и обрабатывать землю, как любой свободный человек без каких-либо военных обязательств, его тут же отхлестали кнутом, как и было обещано, и оставили стоять на солнце у столба на целую неделю.
Местные жители не скрывали своего удивления.
Они были совершенно обескуражены, обнаружив, что величественные полубоги в удивительных нарядах, с которыми туземцы так чудесно
Враждебные стены форта поднялись бок о бок со скромными хижинами индейцев, и широкие улыбки вместе с радушным приемом уступили место подозрительным взглядам и горьким словам, словно чужестранцы не замечали, что у туземцев нет оружия, а племя было самым мирным на земле и не имело ничего общего с внушающими страх карибами или каннибалами, которые время от времени совершали набеги, чтобы похитить женщин или сожрать детей.
Как мог один человек столь жестоко избивать другого всего лишь за несколько слов?
Как они могли оставить живого человека изнывать под палящим солнцем, позволив бесчисленным мухам пить кровь и гной из его воспаленных ран?
Неужели они всегда такие, эти чужеземные повелители грома, обладатели стольких удивительных вещей?
Туземцы, которые плакали при виде случившейся с плавучим домом катастрофы и от всего сердца предложили свою помощь несчастным отверженным, теперь с удивлением наблюдали, как искренняя дружба первых дней уступает место скрытой враждебности, зародившейся, как ни странно, среди самих полубогов.
Сьенфуэгос тоже наблюдал.
Канарцу, по-прежнему невинному, головокружительные события, разворачивающиеся перед его глазами в последние дни, потихоньку стали разъедать душу, так что он против собственной воли начал быстро взрослеть.
Он скучал по Луису де Торресу.
Проницательный толмач и дружелюбный Хуан де ла Коса со временем превратились в его лучших друзей, без их защиты он почувствовал себя осиротевшим с той самой минуты, когда они простились друг с другом на берегу.
— Береги себя! — сказал Луис. — Я за тобой вернусь.
— Не стоит беспокоиться, — с благодарностью ответил канарец. — Вы и так уже столько всего для меня сделали, — он на мгновение запнулся. — Но я попрошу еще об одном.
— Чтобы я сообщил твоей возлюбленной о том, где ты? — понимающе улыбнулся тот. — Не волнуйся, я и сам собирался это сделать, — Луис по-дружески сжал его плечо. — Но взамен ты тоже кое-что пообещай.
— Что угодно.
— К моему возвращению ты должен научиться как следует читать и писать. Я поговорил с мастером Бенито из Толедо, оружейником, и он готов тебя обучать.
— Можете на это рассчитывать.
Сьенфуэгос был не из тех, кто дает фальшивые обещания, и потому каждый вечер, когда он заканчивал дневную работу и не должен был стоять в карауле, канарец шел в хижину толстого толедца, устроившего в ней арсенал, и целый час с высунутым языком выписывал буквы или пытался прочитать истрепанную книгу, которую оружейник всегда клал на стол. Сьенфуэгосу не дозволялось трогать книгу, когда он заканчивал страницу, то звал Бенито, чтобы тот ее перевернул.
Мастер Бенито был колоритным и щедрым человеком, хотя и со странностями, из тех, кто решил остаться в Новом Свете, посчитав, что старый больше ничего не может им предложить. Он был замкнутым женоненавистником и рассказывал, что убил жену из-за какого-то спора на почве религии, хотя другие заверяли, что на самом деле его супруга, привлекательная еврейка, предпочла отправиться в изгнание вместе с остальными своими соплеменниками, а не принимать христианство, чтобы остаться с мужем.