Сьенфуэгос
Шрифт:
— И вы тоже собираетесь принять чью-то сторону?
Толстый оружейник хитро улыбнулся и подмигнул своему ученику.
— Когда-нибудь ты поймешь, что главная черта людей беспристрастных, которой многие козыряют — это исключительное пристрастие не принимать чью-либо сторону, — весело рассмеялся он. — Я именно из таких.
— Я часто многому у вас учусь, — искренне ответил канарец. — Но должен признаться, что иногда ни слова не понимаю.
Он и в самом деле ничего не понимал — причем на протяжении долгого времени. Несмотря на то, что рыжий пастух нередко проявлял
Поэтому он старался держаться как можно дальше от той заварухи, что разворачивалась вокруг, пытаясь сосредоточиться лишь на беременности Синалинги и на том, чтобы как можно ближе познакомиться с окружающим миром, неуловимо напоминающим родную Гомеру.
Все чаще он в одиночестве углублялся в горы, возвышающиеся позади туземной деревни, продирался сквозь густую и почти непроходимую сельву, познавал ее тайны и опасности, избегал ее ловушек и мало-помалу обретал все более четкое представление о том месте, где их бросили.
— Это остров, — признался он наконец губернатору, уступив его настойчивым расспросам. — При всем моем уважении к мнению адмирала, это тоже остров, такой же, как Куба. Большой, но всего лишь остров.
— Хочешь сказать, что знаешь лучше адмирала?
— Я просто думаю, что адмиралу не хватило времени, чтобы прийти к тому же выводу. Я поднимался на вершину самой высокой горы, говорил с местными, живущими по ту сторону гор. Там, на юге — море... И на востоке, и на западе... Это остров.
Возможно, дон Диего де Арана и не вполне соответствовал громкому титулу губернатора Эспаньолы, но дураком он определенно не был. Поэтому, при всем нежелании вызвать на свою голову гнев человека, поклявшегося всеми святыми, что они наконец-то достигли вожделенного материка, он вскоре пришел к выводу, что доводы неграмотного пастуха, почти идиота, гораздо ближе к истине, чем заверения его превосходительства вице-короля Индий.
— Что мы скажем дону Христофору, когда он вернется? — спросил дон Диего, оставшись наедине с верным Педро Гутьересом. — Если это действительно острова, то мы можем находиться за тысячи лиг от Сипанго.
— Какая разница, острова это или Сипанго? — прозвучал безнадежный ответ. — Единственное, что мне нужно — это корабль, который вернет меня на родину, или священник, который даст мне возможность достойно умереть. Все кончено! Все кончено, для всех нас.
— Почему ты так думаешь?
— К Каноабо прибыли новые воины, а Гуакарани ушел в горы со всей семьей. Как по мне, это означает, что он умывает руки и не хочет давать объяснения адмиралу, если тот вдруг вернется.
Дон Диего де Арана, похоже, согласился с доводами королевского вестового, что все намного сложнее, чем он представлял. Он провел долгую бессонную ночь в размышлениях о шаткости своего положения и о том, что сил противостоять туземцам, если они решатся напасть,
Поначалу рулевой наотрез отказался от встречи, опасаясь, что его хотят заманить в ловушку, но потом все же внял доводам оружейника, который втолковал ему, насколько серьезна грозящая всем опасность. Кошак согласился поговорить с доном Диего на пляже, на полпути между фортом и пещерами.
Горстка оборванцев, собравшихся группками, чтобы издалека посмотреть на бессмысленные переговоры лидеров, представляла собой жалкое зрелище. А за ними, в свою очередь, наблюдали воины с перьями в волосах, готовые в любую минуту выдвинуться со своими огромными луками, длинными копьями и тяжелыми каменными топорами.
— Сейчас их четверо или пятеро против одного, — мотнув головой в сторону туземцев, сказал губернатор. — Но если мы по-прежнему будем ссориться, то станет десять против одного, и у нас не будет никакой надежды.
— Всё просто, — спокойно ответил рулевой. — Нам нечего терять, кроме собственной жизни, а сейчас наша жизнь немногого стоит. Это вы стоите на своем, вы и должны уступить.
— В чем уступить?
— Уступить власть, — твердо заявил Кошак. — Никакого больше губернатора и «вашего превосходительства». Пусть люди решают, кто должен командовать.
— Это невозможно. Властью меня наделил вице-король, а его — короли, королей же — сам Господь. Кто ты такой, неграмотный рулевой, чтобы это оспаривать и претендовать на мое место?
Кошак поморщился, изобразив ироничную улыбку, его лицо приобрело то странное выражение, из-за которого он и получил свое прозвище.
— Только я могу помешать им сожрать нас живьем, причем они-то уж не будут спрашивать разрешения ни у вице-короля, ни у королей, ни у самого Господа Бога, — сказал он. — А если я вернусь ни с чем, вас съедят.
— И тебя не беспокоит, что ты подвергаешь опасности своих людей?
— Они согласны, — выражение лица рулевого изменилось, а глаза сверкнули. — У меня никогда не было кузины, которая спала бы с адмиралами, никто ничему меня не учил, разве что как помирать с голоду, но судьба предоставила мне возможность совершить нечто значительное, и я не собираюсь упускать такой шанс. И дикари, и поля вокруг только и ждут того, кто завладеет ими и заставит работать, чтобы обогатиться, — он ткнул себя пальцем в грудь. — И это сделаю я!
— По какому праву?
— По единственному праву, существующего с начала времен: по праву сильного.
— Сильного? — оторопел губернатор. — В нашем положении можно едва надеяться на выживание, о какой еще силе ты толкуешь? Боже ты мой! Да ты свихнулся! Совершенно помешался.
— Может, и так, — согласился Кошак. — Но беда в том, что я помешанный, готовый умереть, а вы в своем уме и испуганы до смерти, — засмеялся он. — Кто из нас может потерять больше?
Дон Диего де Арано тяжело поднялся и, покачав головой, пристально взглянул на собеседника.