Сентиментальное путешествие
Шрифт:
Оказалось, что впереди нас шел другой поезд.
У него чего-то не хватало, кажется дров. Машинист оставил состав и поехал на станцию.
Кондуктор забыл выставить фонарь.
Мы врезались в задние вагоны.
Перед нашим паровозом лежала какая-то куча досок и торчащих колес.
Слышно было лошадиное жалобное ржание, кто-то стонал.
Все бросились к локомотиву: «Цел ли паровоз?»
Из паровоза шел пар, он сипел.
Вторая мысль – очистить путь и ехать, ехать.
Разбитыми лежало перед нами штук пять двухосных вагонов.
Громадный,
Спрашиваем: «Живы?» – «Все живы, только одному голову размозжило».
Нужно расчищать путь.
А все люди, отдельные люди, – кому командовать?
Стоим, смотрим.
Выручил кондуктор. Начал приказывать.
Достали у казаков, едущих на переднем поезде, веревок и начали валить вагоны в стороны. Очищая путь, берегли только один путь из двух – путь домой.
Работали немногие, но усиленно. Станы колес одергивались одним рывком.
Раскачав, повалили набок стоящий дыбом вагон. Из-под обломков вынули раненых.
В это время к переднему поезду подошел паровоз, и он тронулся.
Попробовали наш. Он запищал, но тронулся.
Свисток. Идем по вагонам. В темноте сидят неподвижные люди. «Едем?» – «Едем».
К утру были у станции Червонная.
Это уже начинались казачьи станицы.
На платформе виден белый хлеб.
Кругом кудрявыми деревьями стоят кверху распущенные столбы дыма.
Горят аулы, станицы горят.
Седые казаки с берданками за плечами ходят по вагонам и просят патронов и винтовок.
Молодые еще не приехали, станицы почти безоружны.
Правда, недавно казаки разграбили какой-то аул и пригнали оттуда скот, но сейчас их ограбили.
Вызывают охотников остаться на защите. Предлагают двадцать пять рублей суточных.
Два-три человека остаются.
Когда несколько дней перед нами ехала горная артиллерия, в это время как раз нажимали чеченцы.
Население на коленях просило батарею задержаться и отогнать огнем неприятеля. Но она торопилась.
И мы проехали мимо. Оружия не было почти ни у кого.
Едем дальше. Днем дымные, ночью огненные столбы окружают нашу дорогу. Россия горит.
Петровск, Дербент, потом опять станицы.
Россия горит. Мы бежим.
Около Ростова, у Тихорецкой, наша группа раскололась: одни пошли на Царицын, обходя Дон, другие поехали прямо.
Через земли Войска Донского ехали тихо. Сжавшись, сидели на вокзале. Кадеты осматривали солдат. Продавали какую-то газету, где были напечатаны расписки в получении немецких миллионов, подпись – Зиновьев, Горький, Ленин.
Проехали. У Козлова услыхали стрельбу. Кто-то в кого-то стрелял. Не отошли от поезда. Мы бежали.
Много битый начальник станции не давал паровоза. Нашли и взяли дежурный. Из публики вызвался машинист. Все жаловался, что не знает профили пути.
Поехали – довез. Велик Бог бегущих.
Въехали в Москву. Москва ли это?..
Гора снега. Холод. Тишина. Черные дыры
Я торопился в Петербург.
Был январь. Я вылез из поезда, прошел через знакомый вокзал.
Перед вокзалом возвышались горы снега, льда.
Было тихо, было грозно, глухо.
От судьбы не уйдешь, я приехал в Петербург.
Я кончаю писать. Сегодня 19 августа 1919 года.
Вчера на Кронштадтском рейде англичане потопили крейсер «Память Азова».
Еще ничего не кончилось.
Часть вторая
Письменный стол
Начинаю писать 20 мая 1922 года в Райволе (Финляндия).
Конечно, мне не жаль, что я целовал и ел, и видал солнце; жаль, что подходил и хотел что-то направить, а все шло по рельсам. Мне жаль, что я дрался в Галиции, что я возился с броневиками в Петербурге, что я дрался на Днепре. Я не изменил ничего. И вот, сидя у окна и смотря на весну, которая проходит мимо меня, не спрашивая про то, какую завтра устроить ей погоду, которая не нуждается в моем разрешении, потому, быть может, что я не здешний, я думаю, что так же должен был бы я пропустить мимо себя и революцию.
Когда падаешь камнем, то не нужно думать, когда думаешь, то не нужно падать. Я смешал два ремесла.
Причины, двигавшие мною, были вне меня.
Причины, двигавшие другими, были вне их.
Я – только падающий камень.
Камень, который падает и может в то же время зажечь фонарь, чтобы наблюдать свой путь.
В середине января 1918 года я приехал из Северной Персии в Петербург. Что я делал в Персии, написано в книге «Революция и фронт».
Первое впечатление было – как бросились к привезенному мною белому хлебу.
Потом город какой-то оглохший.
Как после взрыва, когда все кончилось, все разорвано.
Как человек, у которого взрывом вырвало внутренности, а он еще разговаривает.
Представьте себе общество из таких людей.
Сидят они и разговаривают. Не выть же.
Такое впечатление произвел на меня Петербург в 1918 году.
Учредительное собрание было разогнано.
Фронта не было. Вообще все было настежь.
И быта никакого, одни обломки.
Я не видал Октября, я не видал взрыва, если был взрыв.
Я попал прямо в дыру.
И тогда пришел ко мне посланный от Григория Семенова.
Григория Семенова я видел и раньше в Смольном.
Это человек небольшого роста, в гимнастерке и шароварах, но как-то в них не вношенный, со лбом довольно покатым, с очками на небольшом носу, и рост небольшой. Говорит дискантом и рассудительно. Внушает своим дискантом. Верхняя губа коротка.
Тупой и пригодный для политики человек. Говорить не умеет. Например, увидит тебя с женщиной и спрашивает: «Это ваша любимая женщина?» Как-то не по-живому, вроде канцелярского: «имеющая быть посланной бумага». Не знаю – понятно ли. Если не понятно, то идите разговаривать с Семеновым; от него вас не покоробит.